Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Она продолжала улыбаться. Но что-то затеняло радость, омрачало надежды. Она все так же сидела за столом, и руки ее все так же спокойно лежали на скатерти; но затуманенный взгляд был обращен к нему — к его лицу, белому выпуклому пятну среди других таких же пятен.

— Форрест, — сказала она, — пожалуйста, прости меня!

Прежде чем Хатч решил, как реагировать на ее слова — рассмеяться, уйти, спросить: «За что?», попытаться в двух словах объяснить ей ее ошибку, он произнес: — С радостью, — и дотронулся до широкого запястья ее правой руки пальцами, которые хотели успокоить и были шестьюдесятью годами ее моложе: они, как свежие простыни, холодили ее горячую сухую кожу — волнующая встреча двух совершенно чужих друг другу людей.

Еще до наступления темноты Хэт отправила его спать, и он без дальнейших разговоров поднялся наверх в пустую комнатку, разделся до трусов (в комнате было по-прежнему жарко) и стал смотреть из окна на поросший деревьями гребень горы, на склоне которой стоял дом. Остановив взгляд на ближайшем к дому дереве (мертвом — лишенном листьев, веток, коры; лишенном всего, что нужно дереву, кроме вертикального положения), он думал о цепи новых возможностей, проистекавших из решений, которые он успел в течение этого дня принять.

Он решил оставить отца (а может, отец отослал его, как ему сперва показалось? Он целый день ломал голову над тем, что могли означать слова Роба: «Не то мне надо. Понятно тебе?»). На станции, узнав, что гошенский автобус уходит только во второй половине дня, он пошел позавтракать в кафе — надо было обдумать, не сорвется ли из-за этой задержки его план: Роб может протрезветь настолько, что придет за ним сюда, и что тогда делать? Он принялся за пирог с персиками, как вдруг по громкоговорителю объявили отправление автобуса на Брэйси, Данвилл и далее на юго-запад. Он пропустил название мимо ушей, но старая официантка, выписывая ему счет, сказала: «Вот тебе и автобус; можешь ехать. Хочешь — заверну пирог?», на что он сказал: «Будьте добры, заверните», — восприняв это как свое следующее решение, продиктованное удачей — по крайней мере, шаг вперед. В Брэйси он расспросил, как найти дом тетки, добравшись туда, заморочил ей голову так, что она в конце концов приняла его за своего покойного брата — его дедушку.

Можно ли взять это за отправную точку? Что принесет ему утро? Прояснится ли у нее голова настолько, что она поймет, что он — это он? И если да, то станет ли она приставать с больными вопросами, отвечать на которые выше его сил? Например, где сейчас Роб? Как он представляет себе свое будущее? Не попросит ли она его остаться с ней? Сможет ли он отказать наотрез и уйти? Или лучше сразу одеться и уйти? Прокрасться мимо ее двери и идти пешком в сторону Гошена или ближайшей автобусной остановки? Или затаиться здесь и подождать, пока она уснет, и уйти тогда? (Она все еще была в кухне, оттуда доносился звук радио.)

Или, может, ему стать Форрестом? Воплотить мечту Хэт и поселиться с ней? Не только для того, чтобы скрасить ей остаток жизни (уж здесь-то он будет в безопасности, искать его станут в Гошене, никто и не подумает заглянуть сюда — сколько он себя помнил, все всегда старались увильнуть от Хэтти), но и ради себя самого, чтобы защититься от жизни, которая быстро на него наступала, от Роба, умевшего очень больно обидеть, умевшего несколькими словами, одним своим присутствием возбудить любовь и веру в себя, чтобы затем растоптать их.

Стоя в одних трусах у окошка, в которое долгие годы смотрел его дед, а затем его мятущаяся бабка и его новорожденный отец, Хатч думал о том, что можно переночевать здесь и встать наутро другим человеком — Форрестом Мейфилдом — и зажить жизнью, где не нужно будет принимать никаких решений, несущих горе и ему самому, и девяти другим людям. От Сильви, от Грейнджера он достаточно знал о событиях прошлых лет — о том, как Форрест убежал с Евой, и о всех важных последствиях этого поступка, — и прекрасно понимал, что течение жизни десяти человек было нарушено их решением: Ева и Форрест, родители Евы, Рина, Хэт, Грейнджер, Роб, а впоследствии и Рейчел с Хатчем. А вот он захочет и пощадит их, убережет Шарлотту Кендал от смерти, убережет Робинсона и Хатчинса от появления на свет. Он будет излучать лишь тихую радость, довольство жизнью; свою старую тетку Хэт он окружит заботой: пусть не боится больше одинокой старости; свое же неистовое стремление к независимости (свободе от любви, от страданий) он будет непрестанно удовлетворять, живя в этом пустом доме, в этой пустой комнате; пропалывая бобы, взбираясь на верхушку горы и глядя оттуда на мертвое дерево, на мирный пустой дом, на дорогу где-то далеко внизу, на подымающуюся от нее гору, мысленно уменьшая их так, чтобы они умещались на листках его этюдника. Жизнь долгая, полезная и свободная от обид.

Сознавая, что он снова играет двойную игру — только на этот раз с самим собой, — он решил остаться здесь. Пусть будет так. Он хочет остаться и останется. Пробудет здесь завтра и задержится, пока не возникнет угрозы гладкому течению его жизни.

Надвигались сумерки. Очертания голого дерева слились с травой, темневшей за ним. Хатч пошел к своему чемодану, достал этюдник, включил яркую потолочную лампочку, единственную в комнате, и, сев на твердую кровать перед старым зеркалом, принялся впервые рисовать свой автопортрет — прекрасно уловив сходство и таким образом запечатлев то, что он оставлял позади, вступая в эту новую жизнь.

Уже поздно ночью — минут десять первого — прослушав последнюю сводку новостей, Хэт выключила везде свет и в полной тишине уверенно пошла наверх. Она постояла на площадке, прислушиваясь к ровному дыханию, доносившемуся из комнаты Форреста. Затем, не стараясь соблюдать тишину, она подошла к этой двери — Хатч оставил ее полуоткрытой — и распахнула. Лунный свет, проникавший в комнату, представлялся ей в виде плотной светящейся завесы, отделявшей ее от цели — от мальчика, чье дыхание она слышала и которого должна спокойно ощупать руками, прежде чем сможет уснуть. Она плохо знала эту комнату, годами, кроме как для весенней и осенней уборки, не заходила в нее; поэтому она выставила вперед руки и двинулась, шаркая туфлями, к тряпичному коврику и налетела коленями на кровать. Сонное дыхание оборвалось, но потом он снова задышал спокойно и глубоко. Она присела с краю на матрас и стала ждать. Чего? — она и сама не знала. Может, утешения от живого существа, доверенного ей. А может, ей нужен ответ еще на какой-то вопрос. Да, один вопрос оставался невыясненным.

Наконец-то она вспомнила. Уже освоившись в темноте, она без труда с первого раза нашла его широкое бедро, положила на него руку и не снимала, пока дыхание снова не стихло. Через пикейное покрывало и простыню нащупывалась плоская кость. Дыхание не возобновлялось — он или проснулся, или вот-вот проснется. Жаль, что пришлось разбудить его, но она должна задать ему этот вопрос, пока он опять не выскочил у нее из головы.