Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— Да они-то умерли, — сказал Хатч. Ни он, ни Делла с начала разговора не упомянули его деда.

— Зато мы с тобой живы. — Она улыбнулась.

И Хатч улыбнулся в знак согласия, однако он хотел знать больше. — Он долго болел?

— Мистер Рейвен? Не очень. Я как отсюда уехала, так все время на севере жила, но, понимаешь, он к моей маме прежде хорош был (раньше я так не думала, а теперь вижу, что неправа была); и всегда-то он помнил мой день рождения, ни разу не забыл. Каждый год в этот день приходил от него небольшой перевод, где бы я ни жила — ни письма, ни открытки, только деньги. Так что, когда я приезжала сюда раз в два-три года погостить у своей сестры, то обязательно наведывалась к нему, и он всегда спрашивал меня (это уж после того, как мисс Керри померла): «Что будешь делать, Делла, когда я позову тебя сюда ходить за мной?» Я, понятно, смеялась и говорила: «Мистер Рейвен, как бы мне раньше не пришлось вас позвать». Вообще-то мне жить на севере нравилось, и работа бывала хорошая, да климат там не по мне, у меня артрит сделался, да такой, что меня всю скрючило, думала — не вынесу долго, кончусь. Ну вот, приехала я сюда этой пасхой, после довольно долгого перерыва; с рождества без работы сидела, и денег у меня оставалось всего ничего. Первую неделю прожила у сестры, набиралась сил и к нему не ходила, так что в конце концов он сам ко мне пожаловал. Въехал во двор, а вылезти из машины трудно ему было. Я как увидела его из окна, так сразу поняла — болен: идет, еле ноги волочит, а когда подошел поближе, посмотрела — руки у него желтые, как тыква, и совсем высохли. Сестра моя куда-то ушла и Фитц, сын ее, — тоже, и вот стою я одна и говорю себе: «Ну, Делла, дождалась!» Поняла, что он приехал за мной и что надо ответ давать. Он схоронил мою мать, все оплатил до последнего гроша, а гроши тогда были считанные, почище теперешнего. И я говорю себе: «Только этого тебе не хватало — еще одного покойника». Всего лишь прошлой осенью у меня одна подруга на руках померла. Все же я вышла к нему, села с ним на крылечке. Он стал рассказывать мне о делах, а о прошлом ни слова (единственный человек, из тех, кого я знаю, который не любил прошлое ворошить), сказал, что ожидает в июле и в августе много постояльцев — люди перестали ездить на морские курорты: немцев боятся. А потом спросил, не пойду ли я к нему, помочь на кухне? Я говорю ему, мол, я уже не та, не вывезу, как прежде. А он пригнулся ко мне — мы в качалках сидели, — потупил глаза и говорит: «Ты одна у меня осталась. Кто-то должен же мне помочь». Я спросила, не хворает ли он, и он ответил, что, видно, да. Дотянулся, взял мою руку, тогда еще сильно распухшую, приложил к своему левому боку и говорит: «Что это?» Мама моя когда-то массировала ему шею; болела она у него (а у нее правая рука исцеляющая была), ну я легонечко и нажала. А он говорит: «Ты как следует жми». Надавила я покрепче и нащупала опухолину, величиной с орех, а от нее во все стороны вроде как щупальца расходятся. Я хотела в шутку все обернуть и говорю: «Никак, в ожидании вы?» — «Верно, говорит, в ожидании. Потому и прошу тебя слезно вернуться». Делла замолчала и посмотрела в единственное окошко, за которым стояла непроглядная ночь. Она не продолжала свой рассказ — наверное, сочла, что с Хатча и этого достаточно или что дальнейшие вопросы пусть задает сам.

Он спросил: — Вы были рады? — Вопрос, которого она ожидала меньше всего.

И тут она поняла, что действительно была рада — рада возможности отдохнуть, вот только не призналась в этом. Слишком многое понадобилось бы сказать этому мальчику, ненужного ему сейчас, бесполезного в будущем. — Я на ощупь правду узнала. Сказала ему, что вернусь, и вернулась. И до сих пор еще здесь.

— Вы говорите, он в мае умер?

— Вчера три недели исполнилось.

— А мне никто ничего не сказал.

Делла сказала: — Он тебе написал. Я прекрасно знаю, что написал. Сама письмо отправляла.

Хатч сказал: — Ко дню рождения: просто он поздравил меня с днем рождения.

— Чтобы зазвать тебя. Зазвать тебя к себе. — Она говорила негромко, но голосом твердым от сознания своей правоты.

— Ничего такого он не писал; просто звал как-нибудь приехать, — Хатч указал на свой чемодан и приподнялся было, чтобы достать оттуда письмо — доказательство своей невиновности.

Делла жестом усадила его на место. — Сколько, ты говоришь, тебе лет?

— В мае исполнилось четырнадцать.

— Ты бы уже двух детей мог наплодить, мог бы на фронте погибнуть, если бы пару лет себе накинул, как поступают многие хорошие мальчики, и ты еще говоришь, что думал, будто это просто поздравление с днем рождения?

Хатч кивнул: — Да, я и правда так думал.

— Тогда давай я научу тебя, как между строчек читать — это лучше всяких книг. Сидит он тут, что ни день, то ему хуже, а родни никого, кроме тебя. Он о тебе не говорил — ты ведь тоже из вчерашнего, — но день твоего рождения помнил, вот и написал то письмо и велел мне на почту снести, а когда я вернулась, еще заставил поклясться, что я его отправила. Он хотел, чтоб ты тут был — в настоящее пришел, чтоб ему не бояться за будущее.

Хатч все же пошел к чемодану и достал оттуда письмо. Медленно прочитал его и снова сложил, не предлагая Делле. — Ничего этого тут нет, — сказал он. — Ничего, кроме поздравления. И еще: «приезжай как-нибудь». — Он продолжал стоять.

— Ладно, — сказала Делла, по-прежнему ласково и по-прежнему твердо. — Садись и ответь мне вот на какой вопрос.

Хатч послушно сел.

— С чего же тогда он мне это оставил? — Глядя ему в лицо, она дотронулась указательным пальцем до кровати, на которой сидела.

Хатч улыбнулся. — Наверное, потому что вы устали.

Смех ее прозвучал так резко, что она сама испугалась — будто собаке наступили на лапу. — И как еще устала! Устала так, что белый свет мне был не мил. Но я не об одной кровати. Он ведь мне все оставил. — Она неторопливо обвела вокруг рукой, — и пансион, и беседку с источником, и пристройку для негров — все.

Хатч сказал: — И правильно сделал.

Делла кивнула: — Спасибо. Я ведь до самого конца с ним оставалась. Постояльцам, которые должны были приехать в мае, отказали, и мы с Фитцем ухаживали за ним, как умели. Он никогда и виду не показывал, что мучается, он все мог стерпеть, всю жизнь терпел. И так и не разрешил мне доктора позвать, говорил, что доктора — это двуногие пиявки: сперва спокойно смотрели, как помирают его мама, моя мама, Рейчел, а потом посылали ему счета за то, что посмотрели. «Пусть, говорит, задаром гадают, чем я болел». Ну, я готовила ему, что он мог еще кушать — хлебный пудинг, яичный крем… А Фитц его и купал, и брил, когда он уже рук не мог поднять. А совсем к концу я предложила, что буду спать у него в комнате, а он сказал: «Опоздала ты, матушка!» — и потом долго смеялся. В последний раз смеялся. Потому что вскоре ему уж и говорить не под силу стало, поэтому если уж говорил, так только по делу. Два дня подряд он меня за мою маму принимал и просил у меня прощенья. Я его не разуверяла. Но постепенно ум у него прояснился, и когда в день его смерти я принесла ему ужин, он говорит мне: «Что, Делла, насмотрелись мы с тобой на мир». И я ответила: «Это уж точно!» — свою жизнь он как-никак прожил, ну и я ему рассказывала о своей — на севере, — она указала пальцем на потолок, как будто там был север, Филадельфия, выложенные кафелем кухни, которые она содержала в безупречной сверкающей чистоте, сухие комнаты с паровым отоплением, где спала в холодном одиночестве, мужчины, которые иногда ей выпадали. — Потом он сказал: «Что ты знаешь?» — «Знаю, что очень устала, мистер Рейвен». — «Ну, так отдохни здесь». Я думала, он это о своей комнате: у него там стояла старая кушетка, на которую он иногда раньше прикладывался вздремнуть. Я ответила: «Сейчас пойду, попарю ноги и повалюсь на свою старую кровать, как куль». Он ничего не ответил. Я кончила кормить его, собрала все на поднос и только пошла к двери, как он окликнул меня. «Делла! Скажи спасибо». Я говорю: «Ладно. А теперь скажите — за что?» Он увидел, что я не поняла. «Я отдаю тебе все это!» — сказал он. Я спросила: «Отдаете мне дом?» И он ответила: «Все, что останется после меня». Тогда я сказала: «Спасибо!» — и вышла. Я думала, это он просто так, думала, что приду к нему наутро, и он в памяти и опять только о тебе и будет говорить. А был он наутро холодный как лед. Фитц первый нашел его — хоть от этого-то меня бог уберег — и на следующее утро мы его похоронили. Священник спросил: «А где ж его родня?» Я сказала, что мы написали тебе, но ответа так и не получили — ни от тебя, ни от Роба. Он сказал, что сообщит вам. Забыл, наверное.