Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Он повел взглядом по ногам, выше, — это будничное зрелище, привычное, как все в собственном теле, в один миг разрушило непрочное укрытие, воздвигнутое им после отъезда Евы и Роба, — шалаш, построенный из гордости, дара сносить одиночество (лучший дар, врученный ему прошлой жизнью), работы урывками, писем Евы, клочков надежды, мыслей о том, что жизнь его (наконец-то!) перестала быть одинокой, воспоминаний о сыне, случайных ласковых слов. Только ничего хорошего из такого скудного материала не построишь! Затененный дневной свет обострил внутреннее зрение, и вся его бесцветная, скомканная жизнь вдруг отчетливо предстала перед ним: тридцатитрехлетний, выросший сиротой человек, который мог обучать деревенских детей латинским глаголам, имел потенциальные возможности давать и получать наслаждение (было бы с кем!), мог иметь потомство, мог своими руками наколоть дров, выполоть огород, набросать несколько заурядных стихотворных строк, но не мог протянуть ту же руку (не боящуюся работы, опытную) и ухватить то единственное, без чего не мыслил существования! Ухватить и держать — удержать, став на словах и на деле приятным тем, кто был ему желанен, понравиться так, чтоб и без него не могли обойтись. Таким он не был ни для кого… Ну да, не был даже для сына, хотя жизнь ему дал все-таки он; теперь мальчику исполнилось уже шесть месяцев, и хоть он и ослабел после болезни, но наблюдал мир со все возрастающим интересом и, конечно, улыбкой, и без отца он, по-видимому, прекрасно обходился. А Ева? Чем он был для Евы? Отголоском в памяти, воспоминанием, успевшим сильно слинять.

Он стоял в ласково струящейся воде и взирал на свою жизнь, не в силах заплакать, но чувствуя, как отвратительная тошнота поднимается к горлу из желудка, и ребром ладони ударял себя по крепкому молодому торсу, словно ошибка его была прожорливым глистом, пиявкой, присосавшейся к сердцу, которую можно, поднапрягшись, отодрать и уничтожить.

Как будто он не стоял уже обеими ногами в жизни, которой желал, для которой был рожден — осязаемой, как обтекавшая его вода, чистая и очищающая.

4 августа 1904 г.

Я чувствую себя хорошо; надеюсь, что ты и мальчики не слишком страдаете от жары и что ночи у вас прохладные. Виделся с Евой. Роба не видел, хотя, по ее словам, ему значительно лучше и есть все основания надеяться, что скоро он совсем поправится. Что же касается остального, то я имел возможность убедиться в реальности твоих опасений. Думаю, что Еву мы больше не увидим.

Повторяю, что чувствую себя хорошо и не спеша двигаюсь по направлению к дому. Итак, до скорой встречи!

Спасибо за все!

Твой брат,

4 августа 1904 г.

Очень надеюсь, что это письмо дойдет до тебя. И, не сомневаюсь, очень удивит. Ты бы еще больше удивился, если бы увидел, где и как я пишу его. Я нахожусь милях в двадцати к северо-западу от Фонтейна, городка в Северной Каролине, сижу прислонившись к буковому дереву, у речки, в которой только что искупался, и жду, чтобы мои доспехи проветрились, прежде чем двинуться дальше. Двигаюсь я в направлении дома, но, поскольку в целях укрепления духа и тела иду пешком, и к тому же сейчас довольно-таки жарко, думаю, что дорога займет у меня дня четыре, если не пять. Письмо я опущу на ближайшей станции. Завтра вечером ты его получишь, если тетя Винни доберется до почты.

Хочу сказать тебе вот что: если предложение услуг, которое ты сделал мне месяц назад, остается в силе, то я его готов принять. И даже с радостью. Ты можешь помочь мне, Грейнджер. Осенью я съеду от сестры, постараюсь снять себе отдельный домик, и тогда мне потребуется чья-то помощь.

Если ты готов расстаться со своими родными и поселиться в Брэйси или в каком-нибудь другом городке вместе со мной, если ты будешь прилежно работать, как обещал, и будешь расти опрятным и честным, так что я смогу на тебя полагаться, то и я о тебе позабочусь, можешь мне верить.

Прочитай мое письмо Винни и спроси ее совета. Если твой ответ будет «да», тебе придется пожить у нее, пока я не вернусь и не найду подходящего дома. А может случиться, что в оставшиеся до начала занятий недели я захочу немного попутешествовать, тогда ты поедешь со мной.

Подумай хорошенько, Грейнджер, и сообщи мне свое решение как можно скорее. Хотелось бы знать его по приезде. Надеюсь услышать также, что ты прочел книги, которые я оставил тебе, и сможешь ответить мне на вопросы.

До скорой встречи,

Когда он вернулся домой, письма от Грейнджера там не оказалось. Дом Хэт показался ему чужим — постоялый двор с застоявшимся тяжелым воздухом. Поход растянулся на целых пять дней, с головой достаточно, чтобы письмо опередило его, но когда он спросил Хэт, нет ли для него писем или сообщений на словах, она ответила: «Ни единого слова», — как ему показалось, не без торжества: он снова принадлежал ей. Она думала, что он ждет письма от Евы, и он не стал переубеждать ее. Через час, едва успев вымыться и переодеться, он вышел из дому и отправился на почту (еще открытую в шесть часов вечера); узнать, нет ли для него писем, а затем спросил мисс Лулу, нет ли писем для тетки Винни, поскольку он все равно идет к ней.

— Нет, ничего, кроме вашего письма ее внуку, которое пришло несколько дней назад. Да и это за много лет первое. — Выражение лица ее сделалось победоносным: как-никак почерк его она узнала.

Но он не был настроен на шутливый лад: — Значит, Грейнджер его получил?

— Я сама передала ей, даже предложила прочитать.

— Но оно же было адресовано Грейнджеру.

Мисс Лула улыбнулась: — Вот и она так сказала и еще сообщила, что он сам умеет читать; раз письмо ему, она ему и отнесет. Я сказала, что да, ему и что почерк на конверте ваш. Так что письмо ваше дошло. Во всяком случае, до Винни. Может, она забыла про него и таскает за пазухой. Если ей не напомнить, она так и протаскает его до первого октября — своей осенней бани.

Форрест кивнул и вышел, решив, что пойдет к Винни и выяснит; он прошел шагов десять и вдруг остановился, стараясь припомнить, где она живет. Он не заходил к ней лет двадцать, а пожалуй, и вовсе никогда у нее не был — с какой стати стал бы он ходить к ней домой. В детстве, если матери требовалась помощь, Винни обычно возникала сама собой. Он вспомнил, что как-то ходил с Хэт на похороны одной из дочерей Винни, и даже сейчас его передернуло при воспоминании о кошмарной сцене, которой они оказались свидетелями; обычно уравновешенная Винни была во власти неутешного горя и дикой ярости — она кричала и металась, как фурия, как потревоженный демон. Но в доме у нее он не был, нет. Должно быть, это где-то на Клей-Хилле, на северной окраине города, где неровные ряды лачуг расползаются по красноватой и скользкой глинистой земле.