Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Она сказала: — Входи!

Молодой негр — светлокожий, высокий, гибкий — медленно приоткрыл дверь, сделал шаг к ним и остановился.

— Я увидел машину, — он указал пальцем вдаль сквозь стену. — И понял, что у вас кто-то есть.

— Да, — подтвердила она, — это сын Форреста.

Молодой человек кивнул ей, на Роба он не посмотрел. — Я так и решил, — сказал он, поднял руку, в которой держал конверт, и подошел к Робу. — Только что пришло. Меня попросили занести его. — Он снова ткнул пальцем — вероятно, в сторону городка и почты.

Хэт сказала: — Это Грейнджер, Роб. Он помогает мне по субботам.

Роб приветливо кивнул и взял письмо — на конверте был почерк матери, и препровождено оно было из Гошена. Рука Грейнджера, выпустив письмо, повисла в воздухе, и Роб пожал ее.

— На почте не знали, кто вы такой. Думали, это ваш дедушка, ну я и растолковал им. Прикинул в уме и решил, что это не иначе как вы.

— Заехал вот ненадолго, — сказал Роб, его глаза, все его внимание были прикованы к письму.

— Понятно, — сказал Грейнджер. — А мы вас поджидали. — Он видел, что Робу не до него, и понимал почему и все-таки сказал, обращаясь к Хэт: — Правда ведь поджидали, а, мисс Хэт? — Ему еще не хотелось уходить.

— Поджидали, — отозвалась она. — Дураки всегда будут в дураках. Он уже вот-вот уедет. Посмотри на него хорошенько, пока не поздно.

Грейнджер посмотрел, не скрывая любопытства, с грустью.

Но Роб сказал Хэт: — Я могу остаться до вечера понедельника, если у вас найдется для меня место.

— Место? — воскликнула она. — Да я могла бы разместить здесь всех ветеранов Рейнбоуской дивизии — каждому по кровати; а Грейнджер умеет готовить — он у нас специалист по яичнице.

— Совершенно верно, — сказал Грейнджер.

— Тогда я пойду побреюсь, — сказал Роб. — Погода, кажется, разошлась. Я мог бы помочь Грейнджеру, если вам тут физическая сила нужна. — Он улыбался, но запечатанное письмо жгло ему руку.

Грейнджер сказал: — Спасибо!

Хэт сказала: — Возьми воду. — И протянула руку к бурно кипящему чайнику.

Он залпом прочитал письмо, стоя у кровати, затем бережно вложил его обратно в конверт, открыл свой чемоданчик и осторожно — чтобы не погнулись углы, не помялось бы — положил на дно под чистое белье. Затем подошел к рукомойнику и смело взялся за чайник, все еще очень горячий. Налил воды в таз, сбросил пиджак, достал бритву, кисточку и маленький, с монетку, обмылок для бритья, намылил лицо и побрился. Неприятное занятие, одно из самых неприятных в жизни, но, по крайней мере, у него выдалось несколько спокойных минут, чтобы обдумать все пункты письма матери, категорически отвергающего его претензии к ней, и в общих чертах составить ответ. Кончин бриться, он насухо вытер лицо, примочил его спиртом, отчего кожу отчаянно защипало, и выплеснул воду в фаянсовую миску.

Потом он ополоснул таз и вылил в него остатки еще не успевшей остыть воды, подошел к своему пиджаку, достал из кармана бархатный футляр, открыл его и осторожно выколупнул фарфоровую миниатюру. Ева! Почти такой она сохранилась в его ранних воспоминаниях, такой же прекрасной, во всяком случае.

Он подошел к тазу и осторожно, обеими руками погрузил миниатюру в воду; подождал минутку — ничего не произошло. Вытащил и начал большими пальцами тереть лицо, пока вода не сделалась бурой, а фарфор белым. Он выплеснул и эту воду, тщательно протер пластинку и положил обратно в футляр — чистый кусочек белого фарфора, готовый к употреблению, — и сунул футляр в карман.

Затем пристегнул воротничок, завязал галстук, подошел к окну и обвел взглядом открывающийся из него вид — пологую гору вдали, поросшую уже пробуждающимися к жизни деревьями. Молодая, еще не успевшая позеленеть листва легкой дымкой окутывала черные ветви; хилый лужок, на котором паслась хилая коровенка с тощим, оттянутым выменем, похожим на пустую перчатку, одинокое засохшее дерево в углу двора — давно умершее, так что время и непогода успели ободрать с него всю кору, и сейчас оно стояло, простодушно показывая свою наготу, напоминающее скорее творение рук человека, чем творение природы (погрузочная машина или многоместная виселица?); надворные постройки, державшиеся на честном слове, подгнившие у основания, прогнившие наполовину, и, наконец, Грейнджер в небольшом огороде, вскапывавший землю старым ручным одноколесным плугом, скрип которого достигал ушей Роба, несмотря на второй этаж и закрытое окно. Сила Грейнджера, проглядывавшаяся во всем — в руках, шее, плечах, быстрота, с какой он взрыхлял твердую землю, навели его на мысль, простую, вселяющую надежду, обещающую радость и покой: «Этот негр может показать мне, где купить дешевого вина».

В комнате среди многих других осязаемых предметов, предназначенных для ежедневного употребления и удобства, было то самое окно с пузырчатым стеклом, через которое он смотрел на двор. Бесчисленное количество раз его подносила мать к этому окну за те три долгих месяца, пока набиралась сил после нанесенных им увечий, чтобы забрать его отсюда (вернее, ринувшись прочь, утащить и его в кильватере). Через это самое стекло смотрел на него отец в тот день, когда Ева покинула навсегда этот дом, изменив тем самым течение многих судеб. Только всего этого он не знал.

Роб снова подумал: «С этим негром я не пропаду».

22 апреля 1925 г.

Я поблагодарил бы тебя за подробное письмо, только мне кажется, что благодарность здесь неуместна. Знаю, вопросы я задавал — и тебя своим отъездом обидел (а иначе зачем мне было уезжать?), сознаю я и то, что ты не пожалела усилий, чтобы высказать мне все до конца.

Но при этом ты не пожалела и меня и постаралась нанести удар такой сильный, что я только-только начинаю очухиватъся. Нужно быть поосторожней — говорю это из уважения к тебе и на основании многолетнего опыта, — ты располагаешь целым арсеналом смертоносного оружия, и, как мне следовало бы знать, самое страшное из них это твой голос: то, что ты знаешь, о чем можешь сказать — и скажешь. Хотя нет, самое страшное — это твое лицо; вспоминаю все неприятности, причиненные тебе мной и, без сомнения, отложившие на нем свой отпечаток; и все же твой голос, говорящий с бумаги, способен, как и прежде, дробить камень. Не то, чтобы я был камнем: утихомирить меня можно было и не тратя столько слов — во всяком случае, несколько дней я ходил как потерянный. Это для твоего сведения.

Письмо застало меня в Брэйси, в доме тети Хэт. Я приехал сюда не за тем, чтобы обидеть кого-нибудь, тем более тебя (если бы не твое письмо, я вообще не сказал бы тебе, что был здесь), а исключительно из любопытства и потому, что не знал, как убить время. Остался ли еще кто-нибудь из моей родни в Брэйси? Жил ли кто-нибудь там прежде? Узнает ли меня хоть кто-то?