Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— И поверил в это? — спросил Роб.

— А как же! — сказал Грейнджер. — Никогда я этого прежде не испытывал — ни с первого, ни с пятнадцатого взгляда.

— Чего именно? — спросил Роб.

— Да что я хочу всегда быть с ней, чтоб всегда и всюду она была со мной.

— И ты ей это сказал тогда же?

— В том-то и дело, что нет! — ответил Грейнджер. — Первая моя ошибка. Надо было мне сказать ее тетке: «Сандра, я забираю Грейси у тебя» — и тут же увести ее к мисс Винни, и на следующее утро сказать мисс Винни: «Вот, пожалуйста! Я ее люблю, и никого другого мне не надо, так что прошу мне не перечить».

— А ты что сделал? — спросил Роб.

— Хотел, чтобы все по-хорошему, как меня учили. Понимаешь, никто мне прежде никогда особенно не был нужен — ну там побаловаться изредка, так баловство это не штука; вот я и думал, что если не можешь без кого-то жить, нужно действовать, как если бы тебе пообедать захотелось или денег занять нужно — улыбнись и попроси. Сперва вроде бы получалось — ее ведь до этого никогда не просили, только приказывали, а она исполняла.

— Что же она тебе говорила?

— Всякое. Мы ведь три года вместе прожили. Сначала больше так: «Ты веди, а я за тобой». А я только что из армии вернулся и уж что-что, а водить умел — прямиком в лес! Мы из лесу выходили только поесть да поспать. А ей это, пожалуй, даже нравилось — она была опытней моего. К блаженству не один путь есть, и все их она испробовала. Ну, и скоро у нас пошла другим музыка: «Иди ко мне, я тебя сладеньким угощу». Я видел, что она меняется, и не протестовал. Я, ты сам знаешь, послушный — с теми, кого люблю. А как их иначе отблагодаришь.

Роб кивнул и попросил: — Задуй, пожалуйста, лампу — комары летят. — Когда Грейнджер исполнил его просьбу и снова занял в темноте свое место, Роб спросил: — И чем же она тебя угощала?

Грейнджер подумал: — Это я только так выразился.

— А что ты хотел выразить?

Грейнджер снова задумался, дольше, чем прежде. — Я ж тебе говорил. Ты и так знаешь. Ни для кого в твоей семье не секрет: Грейнджер — добрая душа. Он всегда поможет.

— Спасибо! — сказал Роб. — Но почему ты так?

— А это я тебе сейчас скажу, до этого я еще во Франции додумался, потому что армия тебе ничего не дает, кроме времени на размышления (ведь не воевать же). А дело в том, что мне жилось хорошо. Пока я не попал на войну, не ляпнулся в грязь, никто мне никогда ничего дурного не сделал. Добрые родители, мисс Винни добрая — добрее некуда, покуда не спятила — твой отец, мисс Хэт. Ругать-то меня, конечно, ругали — окопы ведь я рыть учился в Кемп-Диксе, в Нью-Джерси, так что кое-чего наслушался, но я про дела говорю — они злыми не были. Даже немцы не в меня целились. Лично против меня они ничего не имели, понимаешь. Вот я и сам остался добрый, старался всем угождать. Чего проще. А от негров всю жизнь только и слышал «дурак да подлиза!». Зато, не в пример многим другим неграм, я в тепле живу и крыша над головой у меня есть.

— Но Грейси ты не угодил? Потому и ждешь ее?

В темноте Грейнджер не видел лица Роба. В голосе, однако, не угадывалось желание обидеть, одно праздное любопытство. — Не скажи. И если ты встретишь Грейси, то и от нее, наверное, ничего такого не услышишь. Она тебе скажет, что никто никогда с ней так хорошо не обходился, как Грейнджер. Это она мне в каждом письме пишет. (Я научил ее немножко писать, и она мне пишет: «Хочу тебя видеть. Скоро приеду. Здесь холодно». Я не учил ее, как пишется слово «деньги», но все равно посылаю ей — чтобы у нее всегда были на билет.) Нет, это не так. Я долго думал и над тем — ну зачем ее понесло в Ньюарк. И понял — любопытство. Любопытство и больше ничего. Я жил в Мэне, по всему побережью на поезде взад и вперед прокатился, побывал во Франции, побывал на востоке в Нью-Джерси и могу сказать: никакой разницы, только люди новые. Да она-то этого не знает. Сейчас в Ньюарке тоже начинает понимать. Написала в последнем письме: «К северу от Брэйси нет никого лучше тебя».

— Раз так, то когда же она возвратится?

— Вот соберется и приедет.

— Как же она найдет тебя здесь, и горах?

— А я уже написал ей свой новый адрес. И свои планы ей сообщил.

— Какие же у тебя планы? — спросил Роб.

— Останусь с тобой, пока нужен или пока ей не понадоблюсь.

Грейнджер сказал это как нечто само собой разумеющееся, без расчета на благодарность теперь или в будущем, скорее как возможность использовать время, лежавшее перед ним, способом ему понятным и доступным.

Благодарности и не последовало. Наступило молчание. Слышно было, как Роб сполз с подушек и растянулся в кровати, затем глубокий вздох, приветствующий желанный сон.

Шуршанье кожи о простыню Грейнджер в полной темноте воспринял как отказ; последовала нескончаемая мучительная минута, когда казалось, что жить больше незачем. Но он все-таки справился с собой. Понизив голос, чтобы не разбудить Роба, если тот уже уснул, Грейнджер спросил: — Ты веришь мне?

Продолжительное молчание, затем голос Роба — обычный, отнюдь не сонный, произнес: — Да, верю. — Позади был трудный день, окончательно его измотала попытка высказать матери всю правду до конца, а тут еще Грейнджер со своим рассказом — жизнеописанием жалкого простофили. Он не видел причины сомневаться в искренности Грейнджера и решил, что если тот вознамерился сделать ставку на него, то и ладно, пускай. И в более свежем, спокойном состоянии он не стал бы углубляться в историю его жизни, ему и в голову не приходило, что, вникнув в недомолвки Грейнджера, в его отступления от истины, он действительно мог бы получить от него помощь — ведь Грейнджер сумел бы указать ему на спасительную тропинку, ведущую в единственный мирный уголок в раздробленном сердце его семьи, мог он и рассказать ему свой сон, приснившийся в ту ночь.

Грейнджер снова видел себя мальчиком — он сидел в вагоне поезда, который шел куда-то день за днем, ночь за ночью, и смотрел в окно на пробегающие мимо поля и города, на которые медленно, но верно наступала весна — листьями, цветом деревьев, травой. В вагоне ехали еще пассажиры, но он был один; в багажной сетке над головой лежала небольшая плетеная сумка (принадлежавшая его отцу). Он ехал и думал о том, что, слава богу, у него нет никаких забот и никакого багажа, кроме вот этой сумки, — при всей своей молодости уж с этим-то он мог справиться, — и еще он думал о том, что едет к своей прапрабабушке Винни в штат Виргиния. Чего проще-то. Она встретит его на вокзале и даст ему все, что ему недостает в жизни. Поэтому ему казалось, что он счастлив, и каждый раз, когда поезд мчался в туннеле или сквозь ночную тьму, улыбался своему отражению в оконном стекле. Он думал, что нужно только подождать, и поездка свершится, как свершается весна на земле. Вдруг поезд остановился ненадолго — не в городе, а прямо в открытом поле — и к нему подошел седовласый кондуктор и сказал с улыбкой: «Я тебя переведу на другое место. На хорошее. Иди-ка за мной». Кондуктор снял его сумку и спросил: «Это все, что у тебя с собой?» На что Грейнджер ответил: «Да, сэр!» — а затем повел его по вагонам в конец поезда — через вагоны для белых и вагоны для черных — пока не привел в вагон, где было всего одно место. Он указал на это место Грейнджеру, положил его сумку на единственную в вагоне багажную сетку и сказал: «Так, а ты уверен, что не забыл сообщение, которое должен передать?» Грейнджер ответил: «Уверен, сэр!» — и старый кондуктор ушел. Оставшись в одиночестве, он впал в уныние. Ни о каком сообщении он не имел понятия, он даже не знал, что это такое, не представлял себе, кому его нужно передать, даже если бы оно вдруг обнаружилось у него на ладони. (Мисс Винни ничего нужно не было, она хорошо жила, по словам отца, ни в чем не нуждалась.) Он встал на бархатное сиденье и порылся в своей сумке: две пары белья, две пары брюк, две рубашки, перочинный ножик и кусок мыла. Ничего нового, ничего такого, что могло бы пригодиться кому-то, кроме него. Он проехал в подавленном настроении еще какое-то время, и вот снова пришел старик кондуктор и сказал: «Тебе выходить», — снял сумку и снова спросил: «Значит, у тебя оно?» — и повел к ступенькам. Поезд стоял на станции в Брэйси. Старый кондуктор сказал: «Ты был хорошим пассажиром!» Он спустился сперва с сумкой, затем взял его самого, медленно переместил в теплом воздухе и поставил на перрон, сказав: «Ну, прощай!» — поднялся по ступенькам и исчез. Винни нигде не было видно, вообще кругом никого. Они узнали, что я подвел их, и ушли. Меня бросили здесь навсегда, совсем одного. И вдруг он увидел рядом белого человека, который по возрасту мог быть его отцом, — он, казалось, излучал доброту, хотя и не улыбался. Он протянул большую руку и сказал: «Дай, пожалуйста! Ты же привез его. Оно для меня». Грейнджер ответил: «Нет, сэр, я ничего не привез. Я только сам приехал и вот стою перед вами». Лицо человека затуманилось печалью, не злобой, и он сказал: «Ты уверен? Подумай хорошенько, постарайся вспомнить». И тут Грейнджер вдруг вспомнил все, о чем говорилось в сообщении, и быстро повторил: «То все, пожалуйста, забудьте. С тем покончено. Там говорится — займитесь мной». Человек, который оказался Форрестом, улыбнулся и взял его за руку. И мигом забылись и Винни, и только что закончившееся длинное путешествие.