Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Мне, безусловно, это льстит и, поскольку «пропитание», так сказать, я получаю в другом месте (где не задают вопросов и не ожидают ответов), я к ней весьма расположен и с удовольствием провожу с ней время. Она, между прочим, отнюдь не дура и не кривляка, обладает хорошим — чуть суховатым — чувством юмора и за словом в карман не лезет (если она все-таки излечилась, то заслуга в этом исключительно ее — родители ее способны довести до нервного расстройства самого генерала Першинга, а линчбургский доктор с ее слов кажется мне махровым шарлатаном); ну и потом разговор наш по большей части сосредоточен на твоем — и моем — старом друге, Робе Мейфилде-втором, который, как я уже сказал, поживает недурно, хотя в данный момент вот-вот рухнет на кровать (в одиночестве). Если в течение месяца с работой немного полегчает, может, мне удастся выкроить время как-нибудь в субботу после обеда и встретиться с тобой в нашем знакомом кабаке, тогда мы сможем предпринять в воскресенье осмотр стонтоновских церквей. Только вот узнаю ли я тебя? Ты все еще носишь круглые резинки на рукавах? И целлулоидовый козырек?

Меня ты не узнаешь. Я стал красавцем. Пожалуйста, держи меня в курсе всех новостей. (Если, конечно, тебя интересует что-нибудь, кроме господствующих цен на гвозди, — ну хотя бы как твои амурные дела?) Ездил ли ты домой? Есть ли оттуда какие-нибудь действительно интересные новости?

Всегда твой,

23 июня 1925 г.

Ты меня знаешь. Другие, может, и способны молчать до бесконечности, и — видит бог — я тоже стараюсь, когда этого требуют приличия, но в конце концов меня прорывает. Результат перед тобой.

У нас почти никаких перемен. Войди ты в дом сегодня вечером — о чем, как ты догадываешься, я неустанно молю бога — и всех до одного узнаешь. Три с половиной месяца это как-никак сто дней — суровая диета после того, как ты прожил с нами безвыездно двадцать один год.

Но никуда не денешься, мы ее соблюдаем и, наверное, еще радоваться должны, что здоровы и хоть скрипим, но живем. Ты наперед знаешь все наши новости — за исключением смертей или второго пришествия, ничего непредвиденного у нас произойти не может, где бы ты ни был, сколько бы ни отсутствовал. Наш уклад для нас священен, что для тебя также не ново.

Чтобы хоть что-нибудь сказать, сообщаю кое-что обо всех. С тех пор как установилась теплая погода, папа чувствует себя крепче. Настоящей жары пока нет, так что Сильви и Ева умудрялись несколько раз в ясные дни выводить его по утрам во двор. Он может доковылять при их поддержке до старой плетеной качалки, которая стоит в тени (однако сидит в ней неподвижно, как пень, покачивание приводит его в крайнее раздражение). Что его сейчас больше всего интересует, так это пальма. Слик вытащил ее в сад одновременно с папой, и ему нравится окликать прохожих и сообщать им, сколько ей лет — под сорок, — а также рассказывать захватывающую историю о том, как дядя Дьювард привез ее — шестидюймовый росток — за пазухой из Грэнсвилла, штат Флорида, в качестве рождественского подарка новорожденной Еве. В пальме восемь футов роста — как и в день твоего отъезда — и по всем признакам по состоянию здоровья она занимает среди присутствующих первое место. На пятки ей наступает папа.

Не то чтобы кто-то из нас был действительно плох. У меня сразу после твоего отъезда все руки покрылись экземой. На этот раз я чуть с ума не сошла — по правде говоря, не представляю, что меня удержало. Доктор Торнер заставляет меня спать в толстенных перчатках, чтобы я во сне не расчесала всю себя в кровь. Какой там сон! Если за последние четыре месяца я хоть раз проспала один час кряду, то лично для меня это прошло незамеченным. Все же я надеюсь поправиться. Когда и что принесет мне исцеление, покрыто мраком неизвестности (не можешь ли ты его рассеять?).

Ева молодцом. Занята, конечно, по обыкновению. Я читала письмо, которое написал ей ты — неведомый ей Сын! Надеюсь, ты простишь меня, узнав, как это вышло. Сильви сказала мне, что от тебя пришло письмо (она поджидала его и беспокоилась не меньше моего), поэтому, не говоря ни слова, я стала пристально наблюдать за Евой — снедаемая любопытством узнать все о тебе; кроме того, письма — хоть ты этого, может, и не знаешь — не раз бывали причиной несчастий в нашем доме. Я наблюдала, но не увидела ничего нового, ничего такого, чего не видела бы изо дня в день все эти годы, с момента ее возвращения. К ужину я была в совсем расстроенных чувствах, но продолжала помалкивать; когда же Ева пришла за папиной порцией, Сильви спросила ее: «Ну, как мастер Роб, что поделывает?» Ева повернулась к нам и с лицом ясным, как майское утро, сказала: «Можете быть спокойны. Он жив и здоров, находится в Гошене, в Виргинии, надеется в скором времени устроиться на работу и шлет всем привет». Но меня так легко не провести (и Сильви, между прочим, тоже). Обе мы сказали только: «Ну, слава богу!» — и отпустили ее. Но когда она отошла достаточно далеко, Сильви сказала: «И все-то она врет. Сколько я здесь служу, такого толстого письма еще никому не присылали». Я оборвала ее, а сама продолжила наблюдения. В тот вечер Ева сидела с папой особенно долго и, к моему великому удивлению, читала ему Библию — мамину Библию, которую она взяла у тебя в комнате (ты приблизительно представляешь себе Евино отношение к Библии), выбирая из пророков места пожизнерадостней, — знаешь, всякие там обещания помощи, которая неизвестно почему все откладывается. После того как она ушла к себе, я выждала какое-то время, а затем заглянула к ней и спросила: «Может, я тебе зачем-нибудь нужна?» Она улыбнулась, начала было говорить: «Зачем, например?» — но слова застряли у нее в горле. Уже двадцать лет по меньшей мере я не видела Еву растерянной, поэтому я подошла и взяла ее за обе руки и хотела поцеловать их. Она не отняла рук, но помотала головой. Я довела ее до постели и села рядом. Больше я ни о чем не спрашивала. Уж ждать-то я за тридцать с лишним лет научилась. Ева тоже ждала, с сухими глазами и холодными руками; наконец она посмотрела прямо мне в глаза и сказала: «Он задался целью прикончить меня. Оно и к лучшему, наверное?» Я спросила только: «Роб?» Она кивнула, но потом сказала: «Пожалуйста, не спрашивай больше ни о чем. Я расскажу, когда смогу». Я сказала: «Только один вопрос — ты не обманываешь? Он вне опасности?» Она сказала: «Пока что да. Можешь спать спокойно». Я спросила: «Хочешь, я лягу здесь? Постелю себе на полу». Она улыбнулась: «Нет, спасибо! Я все-таки не мама. Иди, спи».

На удивление, я пошла. С трудом дочитала молитвы, так я устала от ожидания; надела свои перчатки и нырнула в пучины сна и, по-моему, впервые со смерти мамы, увидела сон. Во сне за нами с тобой гнались по занесенному снегом лесу какие-то люди. И все это время я испытывала счастье — особенно под конец, когда поняла, что выбралась и спасла тебя. Вынесла на руках. Тебя ждала свобода. Наутро я чувствовала себя на редкость освеженной, а Ева тем временем снова замкнулась в себе. Ходила с таким видом, будто и думать забыла про наш вчерашний разговор; я к ней приставать не стала; предупредила Сильви, чтобы и она воздержалась. Но по прошествии нескольких дней без дальнейших вестей от тебя и видя, что Ева скорее всего не собирается объяснять мне, что ее так потрясло, я волей-неволей решилась действовать самостоятельно и принялась за поиски письма. Я уже прочитала его дважды (оно лежит у нее на столе, у всех на виду).