Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Где бы, однако, найти ручку. В поисках Роб тихонько выдвинул единственный широкий ящик — понимая, что переступает границу дозволенного (заглядывать в чужие ящики считалось в доме Кендалов не менее неприличным, чем подсматривать в уборную). Две ручки с дешевыми стальными перьями, пузырек красных чернил, еще одна аккуратная стопка школьных тетрадей, ученические табели, у задней стенки небольшая фотография в рамке, повернутая лицом вниз. Конечно, Роб взял ее, поднес к тусклой лампе на выгнутой ножке и вгляделся. Они с матерью, конечно же, они, хотя он никогда не видел этой фотографии и не помнил, как ее снимали, несмотря на то что на ней ему было года четыре, а то и все пять. Ева смотрела прямо в объектив — темные волосы, блестящие и гладкие, как у индианки, высоко подняты надо лбом; полные бледные губы сомкнуты и в то же время чуть растянуты, словно она собиралась ответить на какой-то вопрос или сказать фотографу «нет»; глаза от направленного на них света казались неправдоподобно глубокими, правая бровь чуть приподнята — не в раздражении или недоумении, а просто из желания чуть-чуть нарушить совершенную гармонию черт. Правая рука пряталась в складках светлого летнего платья, левая лежала на ручке кресла. Роб стоял рядом — глаза опущены, сам торжественный и строгий: прославленный вождь на закате жизни да и только, — белый матросский костюмчик, наверное, с голубой каемкой, с шеи свисает деревянный свисток и а замысловато сплетенном шнурке. Ева, казалось, несла на своих хрупких плечах все тяготы мира — несла, однако, с несомненным знанием дела — никаких жалоб, ни намека, только глаза, спокойные и твердые, говорили: «Я несу. Вполне способна нести. Смотрите, если вам интересно, я никому не могу этого запретить».

Роб приложил сухие губы к холодному стеклу и осторожно вернул рамку на место. Затем он написал открытки:

«Дорогая Сильви! Роб шлет тебе привет из Ричмонда».

«Дорогая Делла! Доехал благополучно. Спасибо за вспомоществование.

Надеюсь увидеть тебя прежде, чем ты увидишь эту открытку. Р. М.».

Он вытер перо бумажкой, взятой из камина, задул единственную лампу, открыл пошире оба окна, разделся догола и лег поверх одеяла. И тотчас заснул. Покойным сном.

Когда он проснулся, в доме стояла тишина; прохладная комната была залита чистым солнечным светом. Минут пятнадцать он пролежал, медленно возвращаясь к жизни, думая, что еще очень рано, что он проснулся первый и теперь придется ждать, пока проснутся остальные. Он опять принялся за свою новую игру — представил себе, что это его дом и его комната, что родители наверху спят еще или совершают тайный обряд, обязательный для всех родителей. Мысль эта нисколько его не царапнула, и он стал развивать ее, представив себе отца и Полли, их лица, искаженные гримасой нарастающего блаженства; в воображении оба были моложе, чем теперь, жизнь еще не успела наложить на их лица своего отпечатка. Робу прежде не случалось играть в такую успокоительную игру, и он ни за что б ее не бросил, не дойдя до захватывающе интересного конца, но в это время до него донесся бой вокзальных часов. Он насчитал десять ударов и решил, что часы врут (за окном было так же тихо, как в доме), все же он вскочил, подошел к столу, взял часы и увидел, что они тоже показывают десять. Он стоял голый у окна, пропускавшего сухие и горячие солнечные лучи, прислушиваясь к домашним шумам. И вдруг испугался, как маленький, — уехали они куда-нибудь, что ли? А может, умерли? Из кухни вдруг донесся приглушенный стук.

Роб поспешно оделся, босиком вышел в коридор и прислушался. Дверь в кухню была закрыта. Голосов не слышно, но из кухни доносились шум льющейся воды и позвякивание металлических предметов, поэтому он подошел и постучал. Довольно долго никто не отзывался.

Затем голос Полли спросил: — Это вы?

— Это Роб.

Он открыл дверь. Она повернулась от раковины, но не улыбнулась ему. Он посмотрел на свои босые ступни, выглядевшие, как у большинства мужчин, довольно безобразно. — Извините меня, — сказал он, указывая на свои ноги. — Я вдруг испугался.

— Чего?

— Мне показалось, что в доме никого нет.

— Ваш отец ушел. — Так и не улыбнувшись ему, она снова принялась скрести большую черную сковороду.

Роб вдруг расхохотался. Он так долго хохотал, стоя на пороге кухни, что Полли обернулась и, не выдержав, тоже рассмеялась.

Все-таки она перестала смеяться первая и спросила: — Что показалось вам таким смешным?

— То, что он ушел, — сказал Роб. — Сударыня, он никогда здесь не был.

Она улыбнулась, но сказала: — Я как была Полли, так и осталась, что же касается его, может, где-нибудь его и не было, но здесь он находится последние двадцать лет и сюда вернется около двух часов, если, конечно, с ним ничего не случится. — Она подождала, чтобы ее слова дошли до него. — Вы готовы завтракать?

Роб вспомнил — отец накануне вечером сказал ему, что должен будет уйти в половине девятого, потому что у него в воскресной школе урок закона божьего, затем ему придется исполнять свои обязанности церковного старосты, затем председательствовать ни обеде ста учеников летней школы — ежемесячная обязанность. Роб кивнул, подтверждая, что завтракать готов. — Только ботинки надену, — сказал он.

— Если ради меня, то не надо, — сказала Полли. — Не парьтесь зря. Лучше садитесь и пейте пока кофе. — Она достала из ледника четыре яйца, а Роб пошел к столу у окна — длинному и узкому, покрашенному красной краской. Она положила яйца в заранее приготовленную миску, взяла белую фаянсовую кружку и налила в нее кофе из синего эмалированного кофейника. Принесла к столу и поставила перед Робом.

Взглянув на ее руки, он снова подумал, что она еще совсем молода, и пока она готовила у плиты ему завтрак, он, не отрываясь, следил за их движениями, проворными и точными — смотрел, как она осторожно и ловко разбивает яйца, поджаривает ломтики грудинки, что-то взбивает, перемешивает. Колец на руках не было, не было и каких-либо отметин времени или шрамов — только запутанный рисунок жилок, по которым бежала сила, повинуясь ее воле, неизменно совпадавшей с желанием. Горячая волна радости подкатила ему к горлу — чувство, которое он не испытывал уже много лет, с детства (он сразу же узнал его, только не захотел восстанавливать в памяти то редкие случаи, когда подобное чувство испытывал, — все они были связаны с Евой). Он сидел и наслаждался им, не желая вдумываться в причины его возникновения и возможные последствия. Полли ни разу не посмотрела в его сторону. Первая отчетливая мысль его была: «Ей нравится ее работа» и — естественное развитие: «Она работает для меня». Ему нечасто приходилось сидеть в такой уютной и тихой кухне и принимать еду из рук молодой белой женщины, которая не просила бы одновременно спасти ее или стать спутницей его жизни. Он отхлебнул горячего черного кофе и сказал: — Вы очень счастливы, сударыня? Верно я говорю?