Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— Нет, папа, к тому времени, как я родилась, они умерли. Ты сам рассказал нам о них.

— Ничего подобного, — сказал он. — Никому я о них не рассказывал.

Ева уже давно пришла к заключению, что не нужно поддакивать отцу, когда он начинает нести околесицу, что случалось с ним нередко после перенесенных им двух ударов, — иначе он мог окончательно запутаться, — поэтому она сказала: — Говорил. Я прекрасно помню. Ты рассказал это нам с Риной и Кеннерли в тот вечер, когда я уехала с Форрестом в Виргинию. — Голос у нее был ровный, она усердно вышивала салфетку. Она не называла имени Форреста в присутствии отца вот уж лет двадцать, восемнадцать, во всяком случае. А это оказалось совсем нетрудно.

— И опять ты врешь.

— Нет, папа, я ни разу не обманывала тебя с того вечера.

Два упоминания того вечера, два прямых удара в грудь, заставили его сосредоточить остатки угасающего рассудка. Он помолчал и сказал: — Ну что ж, спасибо тебе! Одно могу сказать — спасибо!

Теперь она рискнула дотронуться до него — положила правую руку на его запястье, хотя по-прежнему избегала его взгляда.

Огромным усилием воли он повернул парализованную руку ладонью вверх.

В результате ее пальцы пришлись прямо ему на пульс — жизнеспособный, четкий, как вскрики. Она просидела так несколько мгновений, показавшихся бесконечными, затем переместила руку пониже, и тут же ее ухватили его пальцы. Они сидели недвижно, пока на дорожке, ведущей от калитки, не появилась Сильви, успевшая вдоволь нахохотаться на углу с Нэн, кухаркой Брэдли. Ева отняла руку, чтобы взять письма.

Сильви остановилась поодаль и сказала: — Есть тебе одно от Роба.

Ева сказала: — Очень приятно узнать, что он не тебя одну помнит. — Она улыбалась, но Сильви-то знала, что адресованная ей открытка, полученная из Ричмонда несколько дней тому назад (первое известие от Роба за весь август), была воспринята с неприязнью.

Сильви сделала шаг вперед и отдала письмо, но не ушла, а дождалась, пока Ева вскрыла конверт. — Что, вернулся на Ричмонда?

Ева пробежала глазами несколько строчек и сложила листки. — Спасибо, Сильви. Тебе, наверное, пора заняться фруктовым соком, а то обед скоро.

Сильви постояла немного, давая понять, что сама знает, что ей нужно делать. (Ева старательно поправляла воротник отцовского халата.) Затем сказала: — Небось пишет, что не вернется, — и пошла по направлению к кухне, бормоча на ходу: — Не всем еще разум отшибло.

Ева развернула письмо и быстро прочитала его под ослепительными лучами солнца, после десяти часов пробившимися к ним сквозь неплотную зеленую завесу.

Отец не следил за ней, он сидел, прижмурив глаза, и терпеливо ждал, когда его уведут с солнцепека, однако услышав шелест складываемых листков, спросил: — Когда возвращается?

— Сильви была права. Он не вернется.

— Деньги нужны?

— Нет, папа. Ему платят жалованье еженедельно. По-видимому, ему нужна жена. Пишет, что женится.

Мистер Кендал не шелохнулся. Не открывая глаз, — солнце пекло ему лысую макушку все нещадней, — он сказал: — Прочитай мне.

Ева начала читать письмо внятно, но понизив голос, чтобы не все навостренные уши могли расслышать (отец-то мог, в этом она не сомневалась). Когда чтение было закончено, они посидели какое-то время в молчании, затем Ева сказала:

— Папа, ты зажарился. Давай я позову Рину, и мы отведем тебя в дом.

Он покачал головой. — Сиди спокойно! — Она села, и снова они молчали, наконец он повернул голову и посмотрел ей прямо в лицо.

Она терпеливо ждала, пока он безжалостно сверлил ее взглядом.

В конце концов он отвернулся и стал смотреть на улицу.

— Это к тебе относилось, — сказал он.

Ева знала, что нужно сразу же остановить его, — нельзя допустить, чтобы у него разбрелись мысли. — Большое тебе спасибо, — сказала она, вставая.

— Да сядь ты спокойно, — сказал он. — Можешь ты меня хоть раз выслушать. Я уже несколько лет хотел тебе это сказать, да все из головы выскакивает — сама знаешь, какая у меня голова. — Он замолчал и стал всматриваться в улицу, как будто оттуда должны были прийти нужные слова. — Это к тебе относилось, — повторил он, посмотрел на Еву и жалко улыбнулся.

— Не понимаю, папа!

Отец поскреб воздух длинным пальцем, выписывая для нее какое-то слово. — Ну, о ком я только что говорил? Кого погубил?

Ева улыбнулась, но промолчала, по-прежнему ничего не понимая.

— Твоя мать сама во всем была виновата. Она, кроме себя, двоих убила. Только я все равно любил ее. А зло я тебе принес.

Ева медленно покачала головой.

— Я прощенья у тебя прошу.

— Папа, — сказала Ева. — Мама была несмышленым ребенком.

— Но свои прегрешения она искупила. Неужели непонятно?

— Она была несчастна, все это так, но не по твоей же вине. Она сама все это мне объяснила. Не думай о ней.

— Не о ней речь, — сказал он. — Я у тебя прощенья прошу.

— Я всем довольна, — сказала Ева. — Мне хорошо жилось и, надеюсь, еще поживется.

Отец возразил: — Врешь ты все.

Ева сказала: — Пожалуйста, не надо.

— Ладно, — сказал он.

Она встала, положила на стул вышивание и громко позвала: — Рина!

Мистер Кендал проворно поймал ее за запястье и с неожиданной силой притянул к себе (она с трудом удержала равновесие, устояла на ногах). Он понизил голос до шепота: — Но ты-то понимаешь, что я хотел сказать?

Ева ответила: — Понимаю, — зная, что говорит правду, впервые ясно отдавая себе отчет, что отец видит и ценит ее заботу, благодарен ей и что скоро он покинет ее. Чуть не плача, она опять крикнула Рину.

После обеда Ева сидела в одиночестве на веранде. Отец спал, Рина отправилась добывать навоз для огорода. Сильви ушла домой — отдохнуть немного, прежде чем начать готовить. Обычно в это время Ева удалялась в свою тихую комнатку и запиралась там — после того как с отцом случился первый удар, она перебралась вниз в смежную с ним комнату, а ее комнату занял Роб, — но два обстоятельства побудили ее сегодня выйти на веранду: жара в доме, к четырем ставшая невыносимой, и потребность положить между собой и отцом какое-то расстояние. Одним словом, передышка, нужная, чтобы привести в порядок мысли и подготовить ответы на вопросы, которые посыплются на нее со всех сторон не позже, чем завтра, когда Рина получит письмо от Роба с извещением о предполагаемой женитьбе. (Пока что она не сказала о ней никому, кроме отца, и даже тому умудрилась в последний момент во дворе шепнуть: «Никому не говори о свадьбе Роба. А то Рине весь день испортишь».)

Но сейчас в тишине и одиночестве, тихонько покачиваясь в качалке и обдуваемая горячим ветерком, она увидела, что все испытанные средства самоуспокоения вдруг потеряли свою действенность — она не могла просто закрыть глаза и усилием воли изгнать из головы нежеланные мысли; не могла молиться, призывая Христа на помощь; не могла читать стихи или мурлыкать песенку. Одна мысль владела ею. Мысль казалась всеобъемлющей, итогом всей жизни — ничтожно малым и в то же время давяще огромным, вытесняющим все прочее: «Все тебя покидают!» Отец — несчастный, умирающий. Роб, который уехал обиженный ею, а теперь всячески старается показать, что все обстоит прекрасно. Форрест, о котором она и думать-то забыла, возлагать на которого какие-то надежды просто смешно (у нее не осталось его фотографии, да и прежде не было, был только Роб, с годами становившийся все больше похожим на отца — нечаянная копия). Ей остаются Рина и черная как смоль Сильви. И Ева подумала впервые (до этого она никогда не винила себя, просто ей не приходилось бывать наедине с собой), что получает по заслугам.