Иван Бойко - Смотрю, слушаю...

— Знаю я вашу хату. Сколько раз бывал. Вот таким, как ваш. («Петя! Ванюшка, они Петей назвали сына! По деду!» — теребила меня ни на секунду не отстававшая Пащенчиха.) Как ваш Петушок вот. Печку порядком протирали.

— Выбросили ту печку. Сейчас у нас газ баллонный. Хлеб из магазина.

— У меня тоже газ! — кричала Пащенчиха. — Сейчас у всех газ. А мне Ванюшка мой привез. Пошли, поглядишь.

— Не сейчас, Пелагея Евсеевна. — Я вспомнил, как братья Артельцевы переносили с труболетовского кладбища свою мать и сестренку в Отрадную, спросил: — И как, Валюша? Здесь думаете обосновываться или только перебиться?

— Почему перебиться? — отвечала кухарочка, краснея так, что становились невидными родовые пятна. — Здесь нам нравится. Воздух чистый. С горы красиво смотреть на степь. Мне здесь очень нравится.

— Лучше не надо, как здесь. Слышь, Ванюшка?

— Будете строиться или квартиру ждать?

Кухарочка залилась румянцем:

— Ох, квартиры! Эти квартиры! Я, честное слово, нажилась в квартирах! Внизу — стук. Вверху — грюк. Там стул заскорготел. Там телевизор включили. Там магнитофон. Кто на диван ляжет, и то слышно. Ночью где ребенок заплачет или ругаются — все слыхать.

— Я вас понимаю.

— И вы такого мнения? Так вы скажите моему Ване. Он вас послушает, — моляще смотрела мне в глаза. — А то он квартиру хочет. Вы скажите ему. Он вас послушает.

Я качал головой, улыбаясь:

— Нет уж. Увольте, Валюша.

— Я вас очень прошу. А то вот вы говорите, угонюсь ли я за Качкаянами. Дак как же я угонюсь, когда я сердце надорвала в тех квартирах от шумов всяких? Я очень вас прошу.

— Тебя он послушает, Ванюшка! — кричала Пащенчиха.

— Нет, Валюша. У меня тоже расшатались нервы от шума в нашем доме. Но — извините. Ничего я вашему мужу говорить не буду. Найдите общий язык сами, — говорил я.

— Так он бы вас послушал! — просила кухарочка.

— Он бы тебя, Ванюшка, послушал! Ты для него авторитет!

— Знаете, ночная кукушка всех перекукует.

— Правильно, Ванюшка, ночная кукушка всегда перекукует! — кричала Пащенчиха.

Бурно, как град на полдневном жару с наших гор, стаивала с моей души боль о маленькой моей родине, и, в круговерти встреч и разговоров, я не успел еще спросить, что же, собственно, сталось с моим Труболетом, что тут такое развернулось, а когда наконец надумал (мы уже спускались с Иногородней, и новостройка опять встала перед глазами), снова увидел все еще выцеживающуюся из окон и дверей склада пыль.

— Ты смотри: до сих пор пыль!

К нам как раз присоединились пообедавшие дома Лена и Иван Колодезные, Нина и Николай Гусевы, тетя Настя, Лида Коровомойцева, Шура, другие, знакомые и незнакомые, хуторяне. И вокруг засверкало:

— Вот в такой пыли мы и работаем! Придешь домой, моешься, моешься и никак не отмоешься. И не откашляешься.

И конечно же, за всех кричала стремившаяся выделиться Пащенчиха:

— Теперь ты убедился, в каких условиях мы работаем? И ты все, как есть, опиши! Ничего не скрывай! Мы тебе все расскажем!

— Да что тут рассказывать? Что скрывать? — грубым голосом говорила тетя Настя, опять подперев рукой подбородок и все с тою же тоской глядя мне в глаза. Эх, мол, счастливая Катя, выучила детей. А ведь на одной улице гуляли! Да и ты ведь на одной улице с Полей гулял, как бы говорил ее вид. — Не поставили вентилятор, вот и все. Что тут рассказывать?

— А кто строил?

— Межколхозная организация! Слышь, Ванюшка? Межколхозная организация строила. Они все так делают. Ты правильно сказала, тетя Настя: они все так делают! — кричала Пащенчиха.

— Да вот Михаил Потапович идет, — сказал сверху кузнец. — Наш главный инженер. Он все тебе расскажет.

Мы спустились с горы. Я видел: от голубого, с витыми, наподобие буравов, трубами агрегата, который я для себя назвал космическим, вперевалочку, как породистый гусь, двигался красный, обрадованный и смущенный Михаил Потапович Нестеренко, которого я помнил еще по отрадненской школе. Мы учились в параллельных пятых, и как-то расквасили друг другу носы. Около одноэтажного здания школы (бывшего кулацкого дома) стояли прекрасные абрикосы-колировки, мы на переменах сбивали их, еще зелеными, и нередко ставили друг другу фонари, деля «добычу». Сцепились и с этим Михаилом Потаповичем, тогда — Мишкой косолапым. И странно, этот случай сдружил нас потом, когда я встретил его уже инженером отрадненскаго колхоза, в который входил и наш Труболет: мы вспомнили ту детскую нашу стычку из-за зеленого абрикоса и разговорились по душам.

Пока инженер подходил, я весело «отчитывал» Преграденскую:

— А почему же вы, Пелагея Евсеевна, сами об этом не написали? Сыну каждый день пишете. Взяли бы и написали в газету: так, мол, и так.

— Так мы не умеем! — кричала Пащенчиха.

— Да что тут уметь? Взяли бы и написали несколько слов в газету: так, мол, и так, помогите. Приехали бы и разобрались. А так… Что ж это получается?! Ждете, что кто-то за вас вступится!

— Так мы тебя ждали.

— Не надо ждать. Надо действовать. — И обратился к приблизившемуся и красневшему от голосов инженеру: — Что же вы гробите земляков, дорогой Михаил Потапович? Вы смотрите: когда перестали веять, а пыль до сих пор. Как же здесь работать? — Радостный, что судьба снова свела нас, и не где-нибудь, а на возрождающемся моем хуторе, я пожал Михаилу Потаповичу руку.

Женщины окружили нас.

— Их бы сюда, строителей!

— Им бы только деньги содрать! Только счет, что делали, а нам здесь работать!

— Да что Михаилу Потаповичу? Он на солнышке!

Михаил Потапович еще больше краснел, пыхтел и переминался.

— Что вы здесь веете? — не поднимая глаз, спросил я.

— Да все, — отвечало несколько голосов, — пшеницу, ячмень, овес, семечки.

— Как же это получается, Михаил Потапович?

Михаил Потапович сделался прямо бурачный, и в мягких его глазах и вздрагивающем лице едва-едва проглядывала радость встречи. Он вытер лицо и вздохнул, переминаясь:

— Это что — вентилятор! Вентилятор — мелочь!

Что тут поднялось! Земляки разом закричали и на этот его вздох, и на эти его слова:

— Как что?! Как мелочь?! Поработайте здесь, тогда узнаете, какая это мелочь!

— Вентилятор — главное! Про вентилятор обязательно напиши! — кричала Пащенчиха голосистее всех. — Про вентилятор в первую очередь, Ванюшка! Никого не слушай, только меня! Потом мы тебе и про воду расскажем, и про свет, про все мы тебе расскажем, ничего не скроем от тебя!

— Расскажете, расскажете, бабоньки. Все успеете рассказать, — говорил красный Михаил Потапович. — Я думаю, Иван Николаевич не сразу уедет.

Я видел: ему, как и мне его, было как-то непривычно и странно называть меня на «вы» и по имени-отчеству. Но что поделаешь? Достигли такого возраста, такой необходимости.