Иван Бойко - Смотрю, слушаю...

— Ванюшка! Вентилятор — главное!

И уже все делали прежнее свое дело, изредка поднимая улыбки, подмигивая. Надел парусиновые рукавицы и стал привинчивать какую-то рейку на «космическом» агрегате и голубоглазый главный строитель Труболета. Я сказал в предчувствии новых перипетий и забот, которые уже фактически навалились на меня:

— Да, дорогие земляки, тут нельзя не вмешаться!

— Главное — нам бы подстанцию! — воскликнул Михаил Потапович и, как бы стесняясь за свое разочарование во мне, переминался уже от нетерпения. — Мы где только не были! Всюду поотказывали…

Ковыльно-белый и гибкий директор только кивал: «Да, главное — подстанция!»

— Кто поедет со мной?

— Да все равно, — сказал Михаил Потапович, страшно желая ехать и действовать. Но, глянув в сторону разъярившегося в своей работе пневматического молота, куда подъехал грузовик с прицепом; полным свай, засуетился и покраснел от досады: — Нет, наверное, езжайте вы, Алексей Алексеевич. Мне надо проследить. Ну, ни пуха! — сказал он, сжав кулак у мясистой своей груди, и, смешно мотыляясь по-гусиному, побежал к машине с прицепом, что-то крича и показывая толстыми своими руками распрямившемуся на подножке мозглявому водителю в пилотке и красной майке.

Директор мелко и светло кивал, искрясь улыбкой и поглядывая в окошко «Москвича», который проворно и легко взмывал по катавалам, на подъем Ставропольского плато, в объезд Майского (как мы когда-то ходили в школу с Любой Сгарской, когда хотели побыть одни). И вдруг, перестав кивать, сказал неожиданно и вдохновенно:

— Давайте я отсюда покажу вам Труболет, каким он будет. Отсюда все так видно. Раз такая петрушка.

Мальчонкой я и сам любовался с этого возвышения, на которое мы поднялись, перспективой родины, когда пас овец с дядей Федей и его напарниками и когда пас телят с Захаркой Калужным: отсюда Приурупье видно до самых снеговых гор как на ладони. Сгорбленный от давней работы за рулем, молчаливый водитель остановил машину, не дожидаясь приказа. Алексей Алексеевич так и сверкал вдохновением — откуда оно у него и бралось! — перед открывшейся картиной родной сторонушки. Я никогда не устаю смотреть с горы на свою родину; и она всегда разная, как море. Теперь она была видна километров на пятьдесят и больше — в голубой, дымке июльского марева, и Уруп блескал на ней чуть ли не до Эльбруса и чуть видных над голубой дымкой снеговых гор, и рафинадно искрились и вспыхивали а зеленой опушке садов родные станицы — Отрадная, Удобная, Передовая… Дальше и правей — Спокойная, Надежная, Бесстрашная… Еще правее, уже как смотреть на Армавир, — Веселый, Дружелюбный, Бесскорбная… Да, сколько раз я смотрю с горы на свою родину с такими чудными, единственными в мире названиями хуторов и станиц и никогда не уставу смотреть!

Алексей Алексеевич загорался, как поэт:

— Вот, как ведет высоковольтная линия, пойдет к Урупу и наша Красная.

— Это самые Черемушки? Мне показывали.

— Но отсюда смотреть — прямо дух захватывает, — загорался Алексей Алексеевич, — так и полетел бы, такая петрушка! А вон наш завод. Левее — мастерские. Ближе, где машины и тракторы, гараж.

— А то что за крылья? На Жандармовке?

— Это поливной агрегат. Мелиораторы уже все подготовили для полива. — И он опять сделался ковыльным, стиснутый заботами директора. — И мы залужили катавалы, засеяли травосмесями. Такая петрушка.

«Вон почему все кажется таким зеленым!»

— А это что за квадраты? У Казачьей. И вот ближе. Здесь курник когда-то стоял.

— Все фундаменты. Овчарники заложили. Такая петрушка.

— А почему же не строите? — Я вспомнил, что кричал грозный водитель самосвала. — Зима-то идет.

— Да вот же! — опять ковыльно закивал директор. — Фундамент залили и на этом успокоились. А объекты сдаточные. Такая петрушка. — Он кивал, и папиросы выпрыгивали у него из пачки, которую он держал. Прикуривал долго, теряя и ломая спички, и прикурил от спички, поднесенной его молчаливым шофером.

— В редакцию!

— О, Иван Николаевич! Заходи! — встречали меня в новом, типовом здании районки старые мои друзья-журналисты. — Ну, брат, ты дал!

— По-арочному Краснодар, хлопцы. — Я прошел, как обычно, в сельхозотдел, к Максимовичу, куда следом набилась журналистская братва. Я звонил, они глядели, радовались, обсуждали.

— «Царька» нашего как ветром сдуло! — смеялся Максимович, оторвавшись от разбросанных перед ним листов.

— Так он вынырнул в другом районе! Ты что, не знаешь, дед? — удивленно негодуя, проговорил Коля Ляшенко, которого в редакции прозвали Гигантом за количество «выдаваемых на-гора» строк.

— «Царек» не пропадет. У него же… — почти шепотом сказал Коля Сосин и выглянул за дверь, отворив ее потихоньку и оставляя в кабинете только вытянутую ногу, а потом плотно и чрезвычайно осторожно затворил ее.

— У него, брат, сила! — договорил за него Максимович. — Этот, брат, вынырнет всегда. Но ты, Николаевич, набросал кой-кому огоньку за пазуху! — по обыкновению тараща глаза, смеялся Максимович, нацеливаясь брать очередной лист.

— Ну, а насчет хуторов ты, Николаевич, подзагнул, — как всегда, нетерпеливо и завистливо выразил свой заскорузлый скептицизм в отношении моих, каких бы то ни было, позиций Виталий Дельцев и подкатил черные, калмыцкого разреза, мстительно-злые свои глаза. — Хутора не отстаивать надо, а уничтожать.

— Ну, ты тоже брось — уничтожать! — потихоньку и оглядываясь, возразил ему Коля Сосин и опять, с чрезвычайной осторожностью открыв дверь, выглянул в коридор, отставляя ногу в кабинет, и осторожно, точно заминированную, закрыл. — Мы уже доуничтожались…

— Ну, если не уничтожать, то забывать, — подкатив глаза и раскачиваясь на скрипучих носках, сказал самоуверенный Дельцев. — Хутора — это прошлое, вчерашний день.

— Так вот же Труболет показывает, вчерашний это день или сегодняшний, — засмеялся Максимович, нацеливаясь в чернильницу ручкой.

— Да, Труболет же показывает! — не то испуганно, не то восторженно поддакнул ему Коля Сосин несколько громче, но опять выглянул за дверь, вытянув ногу. Дельцев подкатил глаза и поднял чингисхановские свои брови:

— Ну, насчет Труболета еще подождите. Там почти еще никто не строится. Так, один-два. Я каждый день там бываю, знаю. (Он работает редактором радиовещания.) Так что насчет Труболета еще подождите делать выводы.

— Чего же ждать? — смеялся Максимович, радостно тараща глаза. — Труболет ожил. Там такая стройка! Уже всем ясно: Труболет живет!

— Ну, ожил, живет. Насчет этого никто не спорит. А убытки какие? Вы меня извините! Они уже в долгах! А оправдает ли он себя вообще — вот вопрос!

— Ты брось так ставить вопрос: нужен или не нужен? оправдает или не оправдает? — сказал громче Сосин и опять, вздрогнув, осторожно отворил дверь и повыглядывал во все стороны, водя вытянутой ногой в кабинете. — Если так ставить вопрос, — сказал он, притворив дверь, — то можно докатиться и до таких вопросов: нужна или не нужна Отрадная?.. — И опять выглянул, поводив ногой. — Ты брось так ставить вопрос!