Иван Бойко - Смотрю, слушаю...

— Так кто ж от доброго откажется? От ей-бо! Там у меня будет и электричество, и отопление, и газ, и вода, и ванная, и до ветру не надо будет ходить на мороз. Да в такой квартире и князь не жил, какая у меня будет!

— Ну, против цего никто не говорит.

— Так вот и закройся со своей хатой, сдул бы ее ветер, в одном бы доме жили.

— Ну, да хай бог милует, чтоб с тобой жить. Я лучше в своей хате буду жить, оно спокойнише буде.

— Да живи, черт с тобой. Идем, землячок, я тебе покажу, где я жить буду, — кричал Липченок, красуясь, и тянул меня через улицу, чтоб показать фундамент. — Вот где будет моя квартира. Мне в исполкоме показали чертеж, сам Мировой. «Любую дадим, какую выберете», — говорил он мне и оборачивался к следовавшему за нами дяде: — Слышь, Шаляпа? Тут не надо ни дров, ни кизяков, ни воды таскать. Будет и на кухне, и в умывальнике. Включил — горячая, включил — холодная. А место! Гляди, землячок: рядом — столовая, вот строится. Клуб под боком. Иди в кино или на концерт, если телевизор надоел. А знаешь, кто здесь жил? Твой друг, Захарка Калужный. Ну, раз Захарка укатил готовую счастливую жизнь искать, мы тут построим себе счастливую жизнь сами.

— Ну, то вилами по воде писано, яка она будет, счастливая твоя жизнь, — сказал дядя, кряхтя над чем-то.

— Так надо делать, чтобы она была счастливая. Мы сами будем делать. И ты, землячок, будешь с нами!

— Ну, пока тебе построят цей дом, рак на горе свистнет, а Николаевичу десь сейчас надо жить, — говорил дядя, следуя за нами и то и дело подбирая что-нибудь с кряхтением. — Ему седне уже ночевать надо.

— Седне он у меня будет! Мы вместе будем спать на сеновале.

— Ну, что ты придумал: на сеновале!

— А чем плохо? На сене, на пахучем. Я специально свежего накошу. Мы вместе накосим и натаскаем. Разве плохо — на потолку?

— Ну, что ты скажешь? Зарядил: на потолку! Як коты те будете на потолку.

— От ей-бо! А что, плохо? Мы и стол туда вытащим!

— Дядя Петя! Филипп Иванович! Что вы спорите? Я-то и ночевать, видимо, буду в Краснодаре.

— Как это в Краснодаре? — вскинулся Липченок и хлопал на меня глазами. Даже дядя, которого трудно чем-то вывести из векового спокойствия, испуганно разогнулся, поджался и застыл в движениях, разочарованно и обиженно протянул:

— О, так ты только на один день! А я думал, ты надолго або насовсем. — Он оттопырил губы, и на них застыло удивление: «Что же это такое?»-

— Да я вернусь! Дядя Петя! Филипп Иванович! Я вернусь! Мне на пару дней нужно туда — подстанцию выбить. — И я глянул на Михаила Потаповича, и он стал красный от радости и надежды.

— Подстанция вот так нам нужна! Потому что если и форсируем стройку, то все равно… — И он в который раз объяснял то, что я уже давно понял.

Но я его не слушал.

Я его не слушал, а слушал испугавшегося вдруг и ничего больше не понимавшего в этом своем испуге мордвина, который, беспрестанными взглядами призывая на помощь своего дружка, разлатого богатыря с изогнутыми, как у Поддубного, руками, трогал меня и говорил:

— Как же, любашка-милашка? Мы хотели по душам, а ты уезжашь. Ты-т нам ничего не сказал о мосте. А ты уж, любашка, верно скажи: будет ли? А то как дальше, мы ничего не знам. Строиться наобум али выйдет верно? — И оглядывался за помощью на разлатого богатыря, который щурился одним глазом в меня и пускал мощную, закручивающуюся далеко от него струю дыма.

— О чем вы говорите? Я ничего не понимаю. — И глянул на Михаила Потаповича. Мордвин тоже глянул на инженера и потом опять на меня:

— Дык мост сюда нужен, милашка ты наш. На Труболет.

— На Труболет мост?

— Сам посуди: каждый раз в объезд — это вона сколько. Утро, вечер — все на тот мост. Люди-то ездят, а живут наспротив, вон. Сколько это нужно горючего, ну-к посчитай. Хозяйству-то оно как? Но люди-то что? Они в станице. У них в станице дома, каки хош. А нам как? Как бы мост, так красота. Мы бы вмиг строиться взялись. — И глянул на приземистого своего товарища. Тот, щурясь в меня сверлящим глазом, опять пустил мощную струю дыма и опять ничего не сказал, глядя недоверчиво и испытующе. Мордвин вновь целился в меня: — В народе так ходит, что сюда очинно нужен мост.

— Мост на Труболет? — Я почти испугался, поняв, о чем он толкует. И в то же мгновение над строящимся моим Труболетом разом вспыхнула точно бы тысяча солнц, и наяву, освещенным этими солнцами, я увидел поднявшийся над Урупом мост в Отрадную и всю перспективу, какая дорисовывалась к мосту: сквозное шоссе, сады, виноградники по сторонам тракта, столбики дорожные, белые автобусные остановки, дома… — Да если бы сюда мост…

— Дык меж нами идет, что оно бы лучше мост, а на какой ляд та дорога? Поле споганит, только и всего.

— Убытки одни, а людям — наперекосяк, — густым едучим басом сказал приземистый богатырь и опять выдул струю.

— Вот! Вот! Лександр всю правду сказал! — обрадовался мордвин и стал так, чтобы его товарищ выдвинулся вперед; но тот даже не пошевелился, все так же глядел прищуренным глазом, и мордвин задергался еще взволнованней: — Это Лександр Князев, брат Гришки. Он тоже мыслить горазд. Ох, горазд. Но, любашка, мы все никак не возьмем в толк, на кой ляд та дорога поверху. Споганит поле, и только.

— Никакой пользы, а только вред, — сказал едучим басом приземистый Князев и все так же сверлил меня прищуренным глазом.

— Ничего не понимаю! Какая дорога? Какой вред? — Я опять глянул на Михаила Потаповича, который с тихой, мечтательной улыбкой смотрел перед собой в землю. Улыбка его не переменилась, а только посветлела, когда натруженно-сипло, с вырвавшимся в небо, к дозором ходившим коршунам, белым облачком засверкала и засвистела, доставая до Эльбруса, хуторская сирена. Почти в то же самое время такие же облачка забелели по всему Приурупью, где они раскрывались в обед, и сверкающий свист нашей сирены как бы удесятерился, Разъединившийся ход пневматического молота оборвался с самого высокого подскока и стал стихать и как бы укладывался спать. Он еще сделал несколько холостых движений, не доставая до сваи и ни обо что не ударяясь, заохал, заахал, останавливаясь, как бы враз услышав, всеми натрудившимися, отяжелевшими за день разгоряченными членами почувствовав свою железную усталость: «Ох! Ах! Фу-у…» В клубах пыли у склада замелькали радостно шумевшие фигуры людей, они откашливались, отплевывались, оббивали себя и друг друга. Сходили с лесов. Поднимались из траншей. Зарябили платьями в катавалах. На всей родине вырастали звонкие голоса и смех. Михаил Потапович глядел в землю все с той же мечтательной, мягкой улыбкой, объяснял:

— Тут, Николаевич, такое дело. От нас намечается прямая магистраль в Ставрополье. От нас — это я имею в виду Отрадную. Из Отрадной на Ставропольские Грушки.