Маргерит Юрсенар - Человек, который любил нереид

Босой, потный от жары, пропахший рыбой, он стоял в пыли под тонким тентом маленького кафе, где несколько посетителей упали без сил на стулья в тщетной надежде защититься от мучительных лучей.

Его старые рыжие брюки едва доходили до лодыжек, а заостренная косточка, край пятки, длинные, мозолистые, все ободранные подошвы, гибкие чувствительные пальцы принадлежали тому сорту умных ног, привычных ко всяким сношениям с воздухом и землей, закаленных в столкновениях с неровностями камней, которые еще немного предохраняют в средиземноморской стране одетого человека от свободной непринужденности человека обнаженного.

Проворные ноги, такие разные — опоры неловкие и тяжелые, заточенные в туфли Севера…

Бледная голубизна его рубашки гармонировала с тонами неба, обесцвеченного летним светом, его плечи и лопатки сквозь порванную ткань смотрелись как тонкие скалы, а немного продолговатые уши обрамляли голову наподобие ручек амфоры. Несомненные остатки красоты еще проступали на изможденном, но свободном лице, как разбитая античная статуя возвышалась бы над бесплодной землей. Глаза больного зверя без недоверия прятались под длинными ресницами мула. Правая рука его была напряжена в жесте архаических идолов, которые будто требуют от посетителей музеев милостыни любования. Из большого рта с ярко белыми зубами доносилось невнятное блеяние…

— Он глухонемой?

— Он не глухой.

Жан Деметриадис, владелец крупных мыловаренных заводов, воспользовался моментом, чтобы уронить драхму на гладкую плитку, когда мутный взгляд идиота обратился в сторону моря. Легкий звон, наполовину приглушенный тонким слоем песка, не ускользнул от слуха нищего. Он жадно схватил маленький кусочек белого металла и немедленно принял свое обычное задумчивое и жалкое положение чайки на набережной.

— Он не глухой, — повторил Деметриадис, ставя перед собой чашку, наполовину заполненную маслянистым черным осадком. — Его речь и дух оказались в таких обстоятельствах, что даже я — разумный, богатый человек — склонен ему завидовать. Слишком часто на своем пути я нахожу лишь скуку и пустоту. Это Панегиотис (так он сам себя называет), он стал немым в 18 лет, когда встретил обнаженных нереид.

Робкая улыбка показалась на губах Панегиотиса, услышавшего свое имя. Казалось, он не понял смысла слов этого важного человека, в котором смутно почувствовал покровителя, но его привлек тон, каким они были произнесены. Счастливый тем, что говорят о нем, и надеясь на новое подаяние, он незаметно протянул руку боязливым движением собаки, которая царапает колено хозяина, чтобы тот не забыл ее покормить.

— Это сын одного из самых зажиточных крестьян нашей деревни, — продолжал Деметриадис, — и если смотреть не с нашей точки зрения, эти люди действительно богаты. Его родители владеют полями и не знают, что с ними делать. У них большой добротный дом, фруктовый сад, огромный огород, будильник на кухне, светильник перед иконостасом, — все, что нужно для жизни. Редкий молодой грек имеет кусок хлеба и обеспечен на всю жизнь так, как Панегиотис. Перед ним была проторенная дорога — пыльная, вымощенная булыжником, однообразная греческая дорога с поющими кузнечиками и остановками у каждой таверны. Панегиотис помогал старухам сбивать плоды с оливковых деревьев, следил за упаковкой ящиков с виноградом и взвешиванием кулей шерсти. В спорах с покупателями табака он ловко поддерживал отца, поднимая цену до желаемой. Он был помолвлен с дочерью ветеринара, милашкой, работавшей на моей фабрике. Он был очень красив и мог иметь столько любовниц, сколько есть девушек в стране, любящих любовь. Поговаривали, что он увлек жену священника. Если это так, то священник ему не завидовал: он мало любил женщин и давно потерял интерес к своей. Она, кстати, путалась с кем попало. Представьте обыденное счастье Панегиотиса любовь красоток, зависть мужчин и иногда их желание, серебряные часы, каждые два-три дня — свежая рубашка, выглаженная матерью, плов в полдень, серо-зеленый благоухающий узо перед вечерним приемом пищи. Но счастье так недолговечно: если не люди, то призраки нарушают его. Вы, может быть, не знаете, что наш остров населен странными существами. Они не похожи на ваших северных призраков, которые появляются только в полночь, а днем находят приют на кладбищах. Наши духи пренебрегают белыми одеждами и состоят из плоти и крови. Но они, возможно, более опасны, чем души умерших, которые, в большинстве своем, не были окрещены, познали жизнь и то, из-за чего обычно страдают. Это нереиды наших селений. Они безобидны и злы, как природа, то охраняющая, то разрушающая человека. Античные боги и богини действительно умерли, а в музеях — только их мраморные трупы. Наши нимфы больше похожи на ваших фей, чем на тот образ, который вы создаете после Праксителя. Но наш народ верит в их могущество: они существуют так же, как земля, вода и жгучее солнце. В них свет лета становится плотью, и поэтому увидеть их можно, только помутившись рассудком. Они появляются только в ужасный час полудня.

Они словно погружены в тайну дня в его разгаре. Когда крестьяне наглухо запирают двери своих домов перед сиестой, они боятся не солнца, а нереид.

Эти роковые феи очень красивы, обнажены, свежи и пагубны, как вода, зараженная холерной палочкой. Те, кто увидел их, медленно сгорают от желания и неги, те, кто имел дерзость к ним приблизиться, теряют дар речи и уже не говорят никогда — они не позволят разгласить секреты своей жизни.

Однажды, июльским утром, два барана из отары отца Панегиотиса заболели.

Эпидемия мигом распространилась на лучшие головы, и квадрат утоптанной земли перед домом быстро превратился в убежище для отторгнутых животных.

Панегиотис отправился один по несносной жаре на поиски ветеринара, жившего на противоположном склоне горы Сант-Эли, в деревушке, притаившейся на берегу моря. Он не вернулся на закате. Беспокойство отца Панегиотиса с баранов переместилось на сына. Обшарили все селенье и ближние долины, но напрасно.

Всю ночь женщины молились в деревенской часовне, сооруженной в амбаре, освещенном двумя дюжинами восковых свечей, где ежеминутно казалось, будто вот-вот войдет Мария, готовая дать миру Иисуса. В понедельник вечером, в час отдыха, когда мужчины сели вокруг стола на деревенской площади: кто за крошечной чашечкой кофе, кто за бокалом воды или ложкой варенья, они увидели нового Панегиотиса. Он так сильно изменился, будто вырвался из лап смерти.

Его глаза блестели, но казалось, что и белок глаза, и зрачок поглощены радужной оболочкой. Два месяца малярии не выжелтили бы человека больше. Его губы кривились в бессмысленной улыбке и уже ничего не произносили. Однако он еще не полностью утратил дар речи. Отрывистые слоги вырывались из его рта подобно последним всплескам исчезающего источника: