Альфред Андерш - Занзибар, или Последняя причина

В узком пассаже галантерейного магазина было холодно. Франциска прошла мимо закрытых дверей, спущенных жалюзи. Поскольку у меня появились кое-какие возможности, я должна позвонить Иоахиму. Я дала Герберту последний щанс, и все это время, с того момента, как я вышла из «Биффи», я знала, что дам такой же шанс и Иоахиму. В конце концов, он никогда не рассчитывал, что я совершу такой шаг. Возможно, он отреагирует совсем по-другому, не так, как я думаю. Во всяком случае, я должна узнать, как именно он отреагирует. Люблю ли я его еще? Нет, уже давно не люблю. Осталась бы я с ним, если бы он правильно повел себя, вот сейчас, во время телефонного разговора? Не знаю. Действительно не знаю. Мужчина может очень многое, если он упрям, настойчив и ведет себя правильно. Я не могла дать ему шанс, пока была в затруднительном положении, без гроша. Но теперь я хочу услышать, что он скажет. И раз мне больше не нужна помощь, я могу себе позволить попросить его о помощи. Мне очень хочется услышать, что он мне отвеmum. Это тест. Большой тест, которому я подвергну Иоахима. Она вдруг остановилась. Но какое правой имею тестировать других людей? Разве я настолько лучше Иоахима, что смею подвергнуть его проверке? Какие же мы, женщины, высокоморальные; мы всегда считаем, что мы лучше, чем мужчины. Много лет я принимала правила игры, которые предлагал Иоахим, а теперь я полна решимости отвергнуть его, если он от них не откажется, и лишь потому, что сама я отказалась от них. Нет, никаких тестов. Только телефонный звонок, потому что когда-то я любила его и мы вместе жили и потому что я женщина. А раз я женщина, я должна идти до конца. Не могу не сделать так, как сказала.

Это то самое, что мужчины называют «устраивать сцены»: что-то в нас есть такое, что заставляет идти до конца.

Она вошла во двор Центрального почтамта, крытый двор Фондакодей-Тедески, посмотрела вверх на блеклые галереи, двор был серым и пустынным, все окошки между арками были закрыты, да ведь сегодня воскресенье, раннее утро, еще не пробило восемь часов, но тут Франциска нашла отдел телеграмм и телефонных переговоров, он был открыт, в сумрачном, затхлом помещении горели лампы. Она заказала разговор, почтовый служащий, серый, тощий человек, взял ее заказ, словно вступая с ней в заговор , рыжая, так раноутром, иностранка, красивая, одинокая, итальянки тоже часто приходят одни, но никогда одиночество не выглядит у них таким естественным, как у некоторых иностранок, Франциска села за обшарпанный стол, на котором валялись использованные промокашки, стояли заплывшие грязью чернильницы, лежали ручки с облупившейся краской.

Соединили очень быстро. Так рано в воскресенье линии свободны. Служащий крикнул ей из окошка «Дортмунд!», слово прозвучало как-то странно и ново в его итальянском произношении, которое заостряет гласные и смазывает согласные, Франциска вопросительно посмотрела на него, он сказал: «Вторая кабина!», сказал доверительным тоном, они были совсем одни, не выспавшиеся ранним воскресным утром на почтамте, Фондакодей-Тедески; Франциска была взволнована, когда поднималась со своего стула, шла к кабине, снимала трубку, но она не испытывала смущения или растерянности, это была какая-то спокойная взволнованность, охватившая ее. Она закрыла за собой дверцу кабины и сказала: «Алло!»

Связь уже была налажена, она сразу услышала голос Иоахима, между ними не было никакой телефонной барышни из Венеции или Дортмунда, создающей разрыв из нескромности и почтовой тайны, ничто не отделяло ее от голоса, который она сразу же услышала в трубке.

— Значит, ты в Венеции, — произнес он.

Итак, он уже знал о ее бегстве. Вероятно, Герберт сразу, еще вчера, поехал домой или, возможно, позвонил Иоахиму по телефону, потому что так быстро на машине от Милана до Дортмунда не доедешь. Все это она сообразила очень быстро и решила быть осторожной.

— Ты не хочешь ничего сказать? — спросил он.

Телефонный аппарат стоит у его кровати. В такую рань он еще в постели. Я не раз лежала рядом с ним, когда он звонил по телефону. Во времена, когда я его любила, мне нравилось смотреть, как он разговаривает по телефону, лежа в постели и зажав трубку между ухом и плечом; у него была спокойная, собранная и несколько надменная манера говорить по телефону; люди, которые умеют разговаривать так, как он, добиваются успеха.

— Послушай, — сказал он, — меня это не касается, но разговор стоит денег. Связь между Венецией и Дортмундом не самая дешевая штука, даже в воскресенье до восьми утра. Ты должна была заказать разговор за мой счет. — В его голосе послышалась приглушенная ирония. — В этом случае я, в виде исключения, согласился бы его оплатить.

— Герберт уже в Дортмунде? — спросила она, чтобы выиграть время.

— Нет, но он в пути.

Она облегченно вздохнула. По крайней мере, я буду избавлена от того, что он даст Герберту поручение разыскать меня здесь.

— Это было совсем глупо с твоей стороны — сбежать от Герберта.

Она вслушивалась в его голос. Телефон делал его несколько иным. Рейнский акцент звучал сильнее, чем обычно. Рейнский акцент как бы отполировывал его голос, делал его гладким и рутинным, превращая в голос одного из тех мужчин, которых на Рейне зовут «швитье», «бабником». Но Иоахим — не бабник. Хотя он и обходительный, обходительный холодный коммерсант, не принимающий телефонных звонков, заказанных за его счет, но он к тому же без юмора, он слишком деловой, он недостаточно поверхностный человек, чтобы быть «бабником».

— Я сбежала не только от Герберта, — сказала она. — Кроме того, мне безразлично, глупо это или нет.

Я уже разговариваю как О'Мэлли. Она вспомнила ночной разговор с незнакомцем, который теперь уже не был незнакомцем. «Мистер О’Мэлли, — сказала она, вложив в свой голос толику торжественной издевки, — оставайтесь на своей лодке. Когда-то очень давно, в прошлой жизни, вы совершили поступок, который сделал вас виновным. Большинство людей несет на себе груз какой-то вины, с которой они должны жить. Но вы теперь — мужчина, одинокий мужчина на своем катере. Было бы просто глупо, если бы вы взяли и испортили свою нынешнюю жизнь». Мнение Иоахима, что было глупо с ее стороны сбежать от Герберта, звучало как эхо ее предостережения Патрику. И ее ответ Иоахиму был эхом ответа, который дал ей Патрик. «Крамер, — сказал он, — тоже апеллировал тогда к моему уму, моей интеллигентности. Я ведь вам рассказывал. С тех пор я поклялся не попадаться больше никогда на этот трюк». Она припомнила, что в этот момент его глаза окрасились цветом ненависти, полной воспоминаний.

— Тогда я не понимаю, почему ты мне звонишь? — услышала она вопрос Иоахима.