Альфред Андерш - Занзибар, или Последняя причина

На какое-то мгновение она почувствовала на себе взгляд мужчины, который все еще стоял у балюстрады; он и впрямь не отрываясь смотрел на нее; возмущенная, она вышла из своей пиши, тут же попав в объятия жестокого ветра, растрепавшего ей волосы как раз в тот момент, когда она проходила мимо мужчины; он уже отвернулся и смотрел вниз на Пьяцетту. Когда Франциска направилась к выходу, в ее поле зрения попало то, чего она не могла видеть, стоя в своей нише: она увидела бескрайнюю равнину, тянущуюся к западу и югу, сушу, на которой мне следовало остаться, долину реки По, которая подошла бы мне больше, чем этот остров, в конце плотины она увидела Местр и вспомнила короткую остановку поезда, позавчера вечером, в Местре, там мне и следовало сойти, суша дает больше шансов, оттуда я могла бы поехать куда угодно, я могла бы остаться в Милане, Милане или Местре, где-нибудь, где есть фабрики, конторы, бюро, рабочие места; в этот момент зазвонили колокола, металлическая атака звуков произошла так быстро, это был такой бешеный взрыв крика меди, что Франциска в ужасе отпрянула и вдруг оказалась возле мужчины, который, как и она, зажал уши, оба они испуганно уставились на колокола, которые беспощадно раскачивались в своих гнездах, колокола кампанилы Сан-Марко, они отзванивали девять часов; в конце концов Франциска и незнакомец повернулись лицом друг к другу и с мучительным видом засмеялись; колокола не переставали звонить, тогда они опустили руки, привыкая к диким, не желающим умолкать звукам меди.

Мне нравится его лицо, его худощавое, не загорелое, но и не бледное, его неприметное, хорошо выточенное лицо. Венецианец? Он выглядит как те мужчины, которых я представляла себе, когда увидела свет перед Дворцом дожей, позавчера вечером, свет за розово-фиолетовыми стеклами, которые словно погружали дворец в белое золото, в слиток из пылающей, ледяной гордости, этот свет зажгли рафинированные мужчины, подумала я тогда, мужчины, которые почти все знают, рафинированные, мудрые, холодные мужчины, при этом я испытывала смутное чувство надежды. Я знаю, что оно быстро прошло, но вспоминаю о нем до сих пор. Он такого же роста, как я. На нем коричневая куртка на подкладке, «канадка», как говорят французы. Теперь он смеется, из-за колоколов, из-за ужасных колоколов, но его лицо остается серьезным. Не в том смысле серьезным, как лица карабинеров, которых я наблюдала в галерее; его серьезность лишена всякой позы.

Сопротивляясь грохоту колоколов, решив спрятаться от их непрекращающихся ударов, они одновременно повернулись в другую сторону, и Франциска смогла теперь наблюдать за событиями на Пьяцетте, за выстроившимися шпалерами зрителями, оставившими свободным проход от моля к входу во Дворец дожей, она могла рассмотреть форму солдат, отгораживавших публику от прохода, развевающиеся на ветру флаги, да, в Венеции что-то происходит , пытаясь пробиться сквозь грохот колоколов, она прокричала свой вопрос незнакомцу, стоявшему рядом.

— Государственный визит Гронки, — крикнул в ответ Фабио Крепац. Заметив, что она не сразу поняла, он прокричал снова: — Президент республики.

Она вспомнила это им я. Гронки, итальянский Хойе, и почувствовала, что человек, стоящий рядом с ней на башне, сообщил ей эту информацию без малейшего восторга, холодно, деловито; ему нет никакого дела до Гронки, как и мне до Хойса, то особенное, что происходит в Венеции или где-то еще, нас не касается, и тут колокола перестали звонить, то есть они еще ударили несколько раз, но страшный грохот прекратился так же внезапно, как и начался, он оглушил их, оглушил и отрезвил, и то волшебство, которое какой-то момент исходило от человека, стоящего рядом, улетучилось, Франциска не испытывала ничего, кроме леденящего холода ветра, оглушенности, отрезвления и усталости после бессонной ночи; она холодно кивнула мужчине и повернулась, чтобы уйти. Не воспользовавшись лифтом, которого надо было долго ждать, она пошла по ступеням вниз, по бледно-серому внутреннему пространству колокольни Сан-Марко, в котором пахло мочой.

Фра Мауро наверняка был убежден, что Земля имеет форму шара, — подумал Фабио Крепац, разглядывая на карте контуры Скандинавии и при этом почта стоя на коленях, потому что север на карте мира Фра Мауро находился у нижнего края, и Скандинавия казалась весьма стиснутой, сжатой, потому что монах в 1458 году должен был вместить всю неизвестную к тому времени Землю в плоскую форму круга. В те времена церковь еще отрицала существование географических антиподов.

Фабио никогда не упускал возможности посмотреть Mappa Mundi [26] Карта мира (лат.). , когда бывал в Марчане, а сегодня, когда профессор Бертальди покинул его, он остался там в полном одиночестве. Из академической кельи Бертальди Фабио какое-то время еще наблюдал за приготовлениями к приему Гронки, за построением оркестра карабинеров, за трубами, поблескивавшими на утреннем солнце и заглушаемыми быстрыми, квакающими звуками горнов, которых почти не было видно; скучая, он вышел из помещения, прошел через длинный коридор, уставленный книжными шкафами, и открыл дверь кабинета, в котором хранилось несколько древних глобусов, издания Лльди, а на узкой стене, за занавесом, находилась большая старая карта. Вход к этим старинным собраниям, куда даже в лучшее время года едва ли зайдет какой-нибудь случайный турист, был сегодня закрыт. Но если ты хорошо знал расположение библиотеки и имел дело с ученым, чье рабочее место было прямо среди архивов, то можно было добраться и до «Brevarium» [27] Краткий обзор (лат.). Гримани, и до инкунабул Помпозы, и до карты «Geographus Incom-parabilis» [28] Несравнимая география (лат.). . Словно вор или маленький мальчик, прокравшийся в запретное помещение, Фабио как можно тише отодвинул занавеску. Трубы и фанфары были едва слышны в кабинете, они звучали словно издалека, приглушенное эхо того мира, который здесь представал не то чтобы в потускневших, а, скорее, в потемневших красках — голубой, зеленой, коричневой. Карта, высотой в два метра, располагалась прямо за занавесом, вделанная в оправу из слепящего, почти черного золота.

Фра Мауро был слишком хорошим географом, чтобы в 1457 году, когда он начал карту, еще сомневаться в шаровидной форме Земли, размышлял Фабио. Кроме того, ему дали поручение от короля Альфонса и португальских принцев вскоре после того, как двор в Лиссабоне узнал взгляды Тосканелли относительно самого короткого морского пути в Индию. Фра Мауро знал каждую карту, которая была тогда в Европе и Передней Азии, он знал, что в картах Тосканелли, обозначающих пути для парусных судов, этих точнейших описаниях путей от одной гавани к другой, сомневаться не приходится; но если расчеты Тосканелли были правильными, то поверхность Земли должна быть искривленной, и ее искривление должно было распространяться в бесконечность завершенного шара, иначе мировой океан должен был растекаться у краев. Значит, — Фра Мауро наверняка сознавал это, подумал Фабио, — победил Кратес из Маллоса, а из отцов церкви — Якобус фон Эдесса, победила география глобусов, непризнаваемое церковью представление о шаровой форме планета, подпольное движение науки.