Альфред Андерш - Занзибар, или Последняя причина

Она хотела глубже обдумать все эти проблемы, но вдруг заметила, что чья-то рука, очень робкая рука, пододвигает в поле ее зрения сахарницу; она поняла, что кто-то наблюдал, как она мешает ложечкой кофе, в котором нет сахара, она повернула голову вправо, в ту сторону, откуда появилась сахарница, и увидела единственного кроме нее посетителя, тоже стоявшего у стойки — бармен исчез в соседнем помещении, дверь которого была открыта, — этот единственный посетитель был молодым человеком в темном поношенном пальто с поднятым воротником; перед ним тоже стояла чашечка кофе-эспрессо; Франциска взяла сахар и сказала:

— Спасибо!

Молодой человек смущенно кивнул, потом как-то собрался, приободрился и заметил:

— Холодно сегодня вечером, не правда ли?

На его бледном, худом лице выделялись очки в черной роговой оправе, в своем поношенном пальто он выглядел бедновато; казалось, он целиком погружен в себя, в свои мысли, и когда Франциска произнесла обычное «Si, brutto tempo» [33] Да, плохая погода (итал.). , он промолчал; они молчали оба и смотрели в свои чашки; эта встреча на мгновение отвлекла Франциску, но именно поэтому она снова попыталась вернуться к обдумыванию своих возможностей; Патрик — это лишь одна из моих возможностей, есть целый ряд других способов выйти из положения, особенно теперь, когда представился шанс даже сделать аборт, мне неслыханно повезло, ведь сколько пришлось бы пресмыкаться в Германии, чтобы добиться своего; итак, есть три выхода из тупика, в который я попала в результате своего бегства, из венецианского тупика, в который я угодила из-за своего бегства от Герберта и Иоахима; странно, но я уже даже не знаю, почему я так необдуманно обратилась в бегство; когда сталкиваешься с такими людьми, как Крамер и Патрик, то уже не понимаешь, зачем было придавать такое значение Герберту и Иоахиму; итак, есть три выхода: первый- аборт и место, предложенное Крамером, это худшая из возможностей, я попаду в положение, из которого все равно должна искать выход, бежать от нового, итальянского, Герберта или Иоахима и, главное, спасаться от Крамера, и спасаться очень умело и осторожно; Франциска снова и снова возвращалась к тому моменту, когда она поняла, что, к несчастью, безнадежно связана с Крамером, потому что знает его тайну, и именно поэтому имеется второе решение — уехать в Германию, вернее, так: сделать аборт и потом вернуться в Германию, своего рода откровенное бегство от Крамера, чтобы потом донести на него в Германии, или по-другому: сейчас никакого аборта, ехать немедленно, сразу же начав борьбу с «длинной рукой», с компанией «своих», начать ее на свой страх и риск; но возвращение в Германию — это отказ от моего бегства, даже если я не вернусь ни к Герберту, ни к Иоахиму, к тому же мне все равно, поймает ли Интерпол Крамера, начнет ли какой-нибудь немецкий суд процесс против него, странно, что мне это безразлично, он мой смертельный враг, но я должна расправиться с ним по-другому, не ожиданием в коридоре полицейского управления, не разговором с каким-нибудь полицейским чином, который сидит за письменным столом и делает записи, не путем доноса; беременная женщина или женщина, которая только что сделала аборт, не может заниматься доносительством, даже если речь идет об убийце. Мне все стало безразлично. Без разницы и безразлично.

— Вы иностранка? — услышала она робкий голос молодого человека.

Попытка контакта, неумелая, но симпатичная, потому что молодой человек, для меня слишком молодой мужчина, симпатичный. Наверное, он неудачник Если бы он знал, какой неподходящий момент он выбрал для установления контакта. Третий путь — Патрик, Патрик и его катер, Бог из машины, шанс, о котором можно только мечтать, слишком прекрасный, чтобы быть реальным, такого просто не бывает, чтобы столь сказочным образом выбраться из той ситуации, в которой я оказалась. Она посмотрела на часы, висевшие над полкой, уставленной бутылками. Половина шестого. Поможет быть, его катер уже давно поджидает меня у моста? Почему я раньше об этом не подумала? Она внезапно заторопилась, быстро допила свой эспрессо, потом вспомнила, что ей был задан вопрос. Она кивнула.

— В таком случае вы, наверное, много путешествуете? — спросил он. — Я имею в виду, что — если вы путешествуете даже в это время года, приезжаете зимой в Венецию…

Она была поражена.

— Да, — сказала она. — Я много путешествую.

Слишком много, я бы хотела положить конец всем этим путешествиям. Осесть где-то, быть у себя дома. Но, возможно, для этого мне уже слишком много лет. Я слишком стара, и я переводчица. Говорить на иностранных языках — это, возможно, больше, чем просто профессия.

— А я никогда не путешествую, — сказал он, — у меня нет на это денег. Представьте себе, что я ни разу никуда не ездил. Ну, короткие экскурсии иногда, это не в счет. Однажды я был неделю в Доломитах. Я конторский служащий, писарь. Двадцать две тысячи лир в месяц.

Она заставила себя подождать, хотя уже положила несколько монет у своей чашки. Его слова звучали с такой же робостью, с какой он пододвинул ей сахарницу. И все же в его робости была грация, которую она знала, грация маленьких протянутых за милостыней детских ручонок где-нибудь в Неаполе или даже возле универмагов Милана. Италия, восхитительная страна, страна, в которой еще просят милостыню.

— Не могли бы вы взять меня с собой? — спросил он. При этом он не смотрел на нее, а, опустив голову, глядел сквозь стекла очков на дно своей чашки, он надеялся, что вдруг случится чудо, клерк, писарь, сто шестьдесят марок в месяц, никогда не путешествовал. — Я хочу выбраться отсюда, вы понимаете, выбраться, — повторил он — из этой конторы, этой вечной конторы, а вы так богаты, вы так богаты, что можете даже зимой приехать в Венецию. Неужели вам никто не нужен, помощник, сопровождающий? Вам или вашему мужу — хотя бы человек, который подносит чемоданы и покупает билеты?

Откровенно протянутая за милостыней рука.

— И вы так красивы, синьора, — вдруг сказал он, — мне так хотелось бы попутешествовать вместе с вами.

Он был явно смущен собственной смелостью. Только итальянец, даже беспомощный итальянец, может сказать такое прямо в лицо. Растерянный молодой человек, но не настолько растерянный, не настолько юный, чтобы испытывать страх перед такими словами, как «красивая». Он, видно, решил идти до конца.

— Не думайте, что я когда-нибудь просил иностранку о таком! Я даже сам не знаю, что на меня нашло. Я сразу увидел, что вы иностранка. Но дело не только в этом. И не только в том, что вы так красивы. — Он замолк, глядя ей прямо в глаза, ища помощи, но с абсолютной естественностью, грациозный, робкий нищий. — Вы выглядите как человек, которому можно сказать правду.