Михаил Найман - Плохо быть мной

— Извините, — обратился он ко мне. Голос звучал немного униженно. — Можно у вас спросить… Я даже заложу руки за спину, — вдруг добавил он.

— Зачем же вам закладывать руки за спину?

— Чтобы вы ничего не подумали.

Я начал его отговаривать, но без толку — было видно, как ему самому понравилась эта идея и как сильно он ею увлечен. Он держал руки сзади и многозначительно на меня смотрел, словно проверяя, вижу ли я.

— Можно задать вам вопрос? — с торжествующим видом спросил он меня снова.

— Слушаю.

— У вас не будет сигареты?

Поскольку руки у него были за спиной, мне пришлось собственноручно вкладывать ему сигарету в рот и подносить зажигалку. Он сидел и давился дымом. Ему было очень неудобно из-за позы, которую он принял, но вид у него все равно был довольный.

— Мда… — произнес я нараспев. Мне, ясное дело, хотелось и его захватить «первым днем» и чувством влюбленности во все, на что падает взгляд. Но что-то мешало. — Мда… — повторил я снова. Я понял, что говорить придется мне одному, поскольку рот у него занят сигаретой, а руки помочь не могут. И все-таки сделал проверенный ход: — Мой первый день в Нью-Йорке.

Это не произвело на него никакого впечатления. По бесстрастному выражению лица я сообразил, что если срочно ничего не скажу, этот парень разрушит мое восторженное расположение духа.

— Сижу тут, сраженный любовью, — поспешил я прокомментировать свое состояние.

— Послушай, — он выплюнул окурок и изменил тему, — если я дам тебе мой адрес, ты мне напишешь?

— Что же мне тебе написать?

— Поздравишь с Рождеством или хотя бы с Днем благодарения.

Не выслушав моего ответа, он вынул руки из-за спины, поднял с земли клочок бумаги и принялся строчить на нем огрызком карандаша, оказавшимся, как ни странно, у него в кармане.

— Вот, — вручил он мне обрывок. — Точно напишешь?

Адрес был Пятая авеню.

— Я только что там был! — сразу сообщил я бездомному. — На Пятой авеню. Каких-нибудь полтора часа назад. Меня там вырвало на магазин Донны Каран.

— Правда?

Этим он явно заинтересовался. Что эта часть жизни ему знакома и близка, сомнений не было.

— Так что же? — обратился он ко мне, теперь уже совсем другим, дружелюбно-светским тоном. — Сидишь сраженный любовью, значит?

— Ну да. Точней, иду, Нижний Ист Сайд, — кивнул я в сторону Ист Хьюстон Стрит. — А она сидит на ступеньках своего сквота… Где-то совсем недалеко отсюда. В двух улицах…

— Да знаю я, где Нижний Ист Сайд, — слегка раздраженно перебил он. — Дальше?

— И такой у нее, понимаешь, вид немного отстраненный. Думает о чем-то. Или не думает. Будто не совсем принадлежит этому миру. Ей даже неважно, что она такая красавица.

Это, похоже, вызвало у него недовольство. Он жевал губами и что-то невнятно бубнил. До меня донеслось только бормотание, что Нью-Йорк и так опасный город, а тут еще каждый будет лезть со своей историей.

— Ну и закрутилось, завертелось у нас с ней, — фантазировал я дальше. Я рассказывал все это для себя, и мне было плевать, поверит он мне или нет. Главное — поверить самому. Тогда Нью-Йорк…

— Тусовались на Вашингтон Сквер Парк, — продолжал ожесточенно убеждать себя я, — с нью-йоркской андеграундной молодежью. Девяностые — класс! Грязные наркотики, рейвы. Постоянно ходили к ней в сквот в гости. Это ведь моя мечта — так жить в Нью-Йорке. — Я огляделся по сторонам.

— Ты же сказал, что это твой первый день?

— Я путешественник, — ответил ему я.

Это его вполне удовлетворило.

— Путешественник, — повторил я. — Все здесь оставил, а сам поехал в Европу. Нью-йоркская молодежная тусовка, она ведь мрачная, согласен? Нью-йоркских наркоманов как будто тянет к земле, а европейских, наоборот, ввысь. Это, наверное, потому, что когда и те и другие танцуют, у нью-йоркцев все больше задействованы ноги, а у европейцев — верхняя часть тела.

— С чего это ты решил, что нью-йоркских тянет к земле, а европейских ввысь? — разозлился он. Явно принял как личное оскорбление.

— Не знаю. Такое чувство.

— Поосторожнее со своими чувствами. Зачем вообще было сюда приезжать, а? «Это мой первый день в Нью-Йорке». Здесь люди за последние два года озверели, а тут еще ставят диагнозы с выделением всяких симптомов и синдромов! И вообще, если ты говоришь, что это твой первый день здесь…

— Я пока там был, все время думал о ней, — не слушал я его. Мне мерещилось, что если расскажу до конца историю с Розарио, как-то решится и с Нью-Йорком. — Ну а потом приезжаю, смотрю — она снимается в кино. Я это воспринял как измену. И теперь между нами все кончено…

— Мало того, что здесь каждый второй, — продолжал он, — готов отвинтить тебе голову. Не хватало еще, чтобы тебе ставили диагноз. — Он принялся раскачиваться из стороны в сторону и сокрушенно мотать головой. — Вон, подошла ко мне утром банда Лейквона. Чтобы сегодня, говорят, к вечеру достал нам пятьсот долларов, или мы тебя порежем. Я им: где я вам достану такие деньги? А они мне: нас не интересует где. Так что у меня сегодня к вечеру в кармане должно быть полтысячи, а у тебя это первый день…

Он был очень расстроен. Я путаюсь, не двигаюсь с места, и его сердит, что я твержу одно и то же. Я почему-то не думал, что он может раскусить меня. Раскусить, что я вру. Я опять занервничал и опять заторопился.

— Я, например, уверен, что быть круче рэпера — разве что быть нерэпующим рэпером. — Я с опаской посмотрел на него. — Молчаливый рэпер.

С каждым моим словом он все удрученней тряс головой.

— Раньше дела в этом парке были совсем на другой ноге. — Это был упрек мне. — Раньше у меня были силы приглядывать за порядком в Томпкинс Сквер Парк. Следить, чтобы слабых не лупили уж слишком больно. А когда вышел из тюрьмы, смотрю, сил-то у меня не осталось. Только и осталось, чтобы выживать. Времена изменились. Пошла молодежь, которая не любит думать. Для них думать — это как для меня наниматься на работу. Откуда я им достану пятьсот долларов? Совсем никуда дела в этом парке, а у тебя первый день в Нью-Йорке, и ты мне такое рассказываешь.

— Еще, чего доброго, решит махнуть в Голливуд, — сказал на это я. — Тогда вообще конец. Розарио! Доусон!

— Никуда не годится, — он возмущенно прищелкнул языком. — Кривого Бобби вон вчера подожгли, пока он спал в парке. Не вижу в этом ничего хорошего. А ты мне Розарио Доусон впариваешь!

К нам подошел всклокоченный парень, сплошные вихры. Чем-то напоминал русского.

— Ну что? — обратился он к моему собеседнику. — Как тебе мое одеяло? Помогло?

— Нормально, — ответил тот. — Пошли…

— Я же всем говорю: при ломке любого вида обращайся к Счастливчику Джимми за его заветным одеялом. Когда залезаешь в него с головой, можно даже на время забыть об этом гребаном мире. — Оба уже стояли на ногах. — А этот что? — развернулся он ко мне.