Михаил Найман - Плохо быть мной

Я сказал Полине:

— Слушай, ты меня устроила на работу. Я зарабатываю достаточно, чтобы платить свою долю за квартиру.

Она подумала.

— Хорошо. Только знаешь, у меня есть друг Кристофф. Он очень талантливый скульптор. Про него один мой знакомый галерист сказал, что из скульпторов-эмигрантов Кристофф может легко быть вторым, после Шемякина. Еще он делает бесподобную настойку из виноградных ягод. Ему сейчас негде жить. У нас как раз есть лишняя комната, так что мы сэкономим деньги. Согласен?

Кристофф, представительный поляк, пришел через месяц. Мы очень друг другу понравились. Мы провели вечер, обсуждая то, что у наркоманов и отщепенцев тоже есть система ценностей, модель своего общества, что от системы не уйти. Было решено, что он въедет завтра.

Она перешла к нему в тот же день. Вернее, в ту же ночь. Она это даже не скрывала, просто перекочевала из моей комнаты в его. Вместо нашей кровати стала спать в его. Это было сделано с такой естественностью, что было нечего сказать.

Мне удалось вызвать ее на разговор только через два дня. Я сказал ей, что она ведет себя низко.

— Ты что, будешь мне говорить, что делать, а что нет? Ты, человек, который заплатил только за один месяц из трех? — Ее голос звучал холодно и отстраненно, в нем впервые слышались металлические нотки. Как если бы она в это мгновение не думала ни о чем, кроме того, что если я съеду, она потеряет на этом деньги.

Я все равно сказал, что съезжаю.

— Куда же ты пойдешь, скажи мне? Тебе вообще некуда ехать. Собрался стать бездомным? — В этом не было беспокойства — фиксация происходящего.

Я вспомнил день, когда думал навсегда сбежать от нее, и как она говорила мне вслед, что стоит ей представить, что я один в этом городе, у нее в душе все переворачивается. Теперь нигде ничего не переворачивалось.

Я ответил, что давно хотел быть бездомным, и мечтательно покосился на белоснежную простыню ее кровати, к блаженной мягкости которой успел так привыкнуть.

— Но почему все должно быть так серьезно! — она сделала движение, как будто хочет заломить руки. — Зачем все усложнять? Жили бы вместе. Ты мне по-прежнему нравишься. Ты симпатичный. Красивый. Мы все можем жить вместе, это было бы чудно, мило. В этой жизни столько людей, которые мне нравятся, и если за каждого из них я должна буду переживать или страдать… — Я начинал чувствовать себя виноватым за то, что так серьезно отношусь к ее измене и тем самым причиняю ей неудобство.

— Разве так обязательно, чтобы было сложно? — причитала она.

Я спросил: а если бы ей понравилось то, что предлагала Элен, она что, могла бы согласиться?

— А почему бы и нет? — выкатила на меня Полина глаза.

Я наговорил ей много неприятных слов. Я сказал, что всю жизнь она потратила на то, чтобы выглядеть роковой женщиной, а на самом деле она всего лишь провинциальная еврейка.

— Я не еврейка, — неожиданно сказала Полина. — Я киприотка. Предки моего папы были понтийские греки из Грузии.

Перед тем как выйти, я посмотрелся в зеркало. В нем мелькнуло ее хорошенькое лицо. До того хорошенькое, что на секунду я влюбился опять.

— Жалко, — произнесла она безо всякого сожаления, когда поняла, что я серьезно собираюсь съехать. — Я ведь правда была в тебя влюблена. Это длилось целых трое суток.

Но съезжать мне было некуда. Я со злобой ходил по квартире, а они меня не замечали. Иногда я ловил на себе их взгляды и думал, что они смеются надо мной. Это была война, которую они считали детской игрой.

Единственное, чего я не мог себе простить, это что вечером мы вместе нюхали в гостиной кокаин. Я размяк, еле сдерживал себя, чтобы не броситься к ним обниматься, и наговорил им кучу приятных вещей. Потом мы разошлись по своим комнатам, и всю ночь я слушал, как за стеной среди причитаний и стонов Полина заверяет Кристоффа, что он лучший из всех, кого она встретила в жизни. Я лежал не смыкая глаз, в кокаиновой ломке, убежденный, что это веселье происходит у меня в комнате.

На следующее утро я пошел встречаться со знакомой родителей, чтобы забрать у нее письмо для меня. Она была потомственная аристократка и нью-йоркская интеллектуалка. Мы встретились на Бродвее.

Увидев меня, она воскликнула: «У вас развязаны шнурки!» — нагнулась и стала их завязывать.

Я стоял посреди Бродвея и смотрел, как она это делает. Я дал ей завязать оба ботинка. Я был в ужасном состоянии.

Я слишком многим людям рассказал о том, что произошло. Здесь, может, я поступил некорректно. Я сказал об этом бывшему молодому человеку моей сестры, который пришел в бар на Пятьдесят Второй, чтобы передать мне от нее конверт. Сказал родственникам и друзьям в России. Сказал об этом другу свояка моих родителей, на которого наткнулся на Бродвее и который толком не понял, что я переехал жить в Нью-Йорк. Сказал об этом прекрасным людям из Полининой компании. Была бы моя воля, я бы посвящал в свое горе людей на улице.

Я сидел напротив Малика и его жены у них на кухне, изливая им свои расстроенные чувства.

— Понимаешь, она говорила, что я задел в ней струну, которой никто не задевал. Что я вселил в нее веру в мужчин. Что раньше она их только ненавидела.

— Это что-то новенькое. — Малик сплюнул косточку от вишни в пепельницу.

— Это был трип, понимаешь, трип! Каждые пять минут мы смотрели друг другу в глаза и говорили, как нам хорошо. Я собирался быть с ней до конца жизни и не сомневался, что она хочет того же. Я был так уверен в наших отношениях! И вот пожалуйста. Еще она мне говорила, что я лучший из всей тысячи молодых людей, которых она встретила, — добавил я.

— Это они все, — дружески объяснил мне Малик.

— Что целуюсь я точно лучше всех из тысячи, — не унимался я. — Она сказала, что ни с кем не получала столько удовольствия.

— Это они всегда, — снова подмигнул мне Малик, и по убежденности, с какой он это произнес, я внезапно понял, что это может быть правда.

— Ты думал, ты получил бесплатный билет, — перебила нас Джазмин. — Захотел проехаться зайцем. Эта девушка тебя обыграла и правильно сделала. Думал все получить за ее счет.

— Тебя обошли, приятель, — согласился с женой Малик. — В этой стране дела обстоят именно так. Если ты слабый скакун, тебя обходят, а потом вообще выкидывают из стойла. В этой стране…

Он сидел и рассказывал нам про волчьи законы этой страны. Его итальянский акцент был бесподобен.

Какое-то время я слушал аргументы Малика, потом обиделся.

— Я пришел к вам излить душу, найти сочувствие, — возмущенно повысил я голос. — А вы сидите и издеваетесь надо мной, как она и все ее дружки. И вообще, с той минуты, как я к вам приехал, вы не делаете ничего другого, как поливаете меня грязью! Я всегда вас прощал потому, что считал своими. Но сейчас пришел к выводу, что вы на их стороне.