Роберт Шнайдер - Ступающая по воздуху

Он еще интимнее сжал ладонь красивой Эстер, могло даже показаться, что они срослись руками.

— Тебя, наверно, вставят в передачу «В ожидании развязки». Опять сиди у телевизора — и в туалет не выскочить, — выпалила Юли.

Все, как один, смолкли: надо же, как может заинтриговать телевидение расследуемой попыткой убийства.

Упомянутая ежемесячная передача — своего рода розыскное мероприятие — была детской травмой телевидения тех лет. Она открывалась великолепными аккордами гимна Шарпантье «Те Deum» [21] «Тебя, Бога (хвалим)» (лат.). — музыкальной маркой Евровидения. Это всегда был миг торжества голубого экрана, означавший, что на него смотрит сейчас весь немецкоязычный мир. Но он означал и больше: ведь в числе зрителей — все преступники Австрии, Швейцарии и Германии. А это оборачивалось определенной проблемой. Когда трагически серьезный Эдуард Циммерманн, которого никто не мог и заподозрить в способности улыбаться, посверкивая роговыми очками и завораживая замогильным голосом, повествовал об ограблении банка в Гисене или об убийстве проститутки в Детмольде, мертвая тишина воцарялась в Якобсроте. Мнилось, что детмольдский убийца наверняка подался в самую отдаленную провинцию Евровидения, то бишь в Рейнскую долину. Проверялись запоры оконных рам, колыхаемая вечерним ветром гардина будила самые жуткие подозрения, а ключи в дверях поворачивались до упора.

Рядом было Страшное-иго-фогтов — в палате стоял учитель Даут с такими неуверенными, ненужными руками, и Мауди заметила, что он силится удержать слезы. Классный куратор поручил — поскольку самого его задержали — передать сластей в гофрированной бумаге. А однажды после обеда к ней пожаловали даже дедушкины друзья — картежники Макс, Лео и Ганс. Правда, она лишь смутно помнила деда. А еще меньше его стародавних товарищей, верных ему до гробовой доски, всегда бывших с ним рядом и глубоко почитавших его. Посему свиданьице прошло почти беззвучно. Да и нечего было особо рассказывать.

Ее койку четырежды перемещали в какое-то другое отделение. Наконец вкатили назад в хирургическое, на четвертом этаже, откуда она могла наслаждаться чудесным видом на мягко всхолмленный ландшафт, простиравшийся до самого Лихтенштейна. Время от времени — правда, на протяжении всего лишь недели — у дверей ее палаты даже должен был дежурить полицейский. Мауди попала в заголовки «Тат» и «Варе Тат».

Полицейским, которому поручили ее охранять, был Эдуард Флоре, Эсбепе. Они стали друзьями с первой же минуты. Он распространялся о своей несчастной жизни. О том, что просто не может найти себе половины. О баховском каприччо, которого он выносить не может, не то чтобы играть. О том, что его бабушка повредилась умом, раз утверждала, что у мальчика руки пианиста. Что отец теперь уж точно переживает за него в гробу. Ведь он, Эдуард, спал, конечно, сверх всякой меры, но не для того, чтобы отоспаться перед карьерой, а чтобы отдохнуть от этой безнадежной, бесполезной, ужасной жизни.

Тут Мауди посмотрела на него своими большими серьезными глазами и непостижимым образом — как? откуда? — подняла в нем павшие силы духа.

— Эдуард, — сказала она все еще глуховатым после простуды голосом, — ты должен снова играть на рояле. Ты должен! Должен !

А потом сказала такое, отчего его рот с крутым левым креном и почти отсутствующей верхней губой попросту окаменел, а глаза превратились в пуговки — то ли от испуга, то ли от смущения.

— Я буду твоей женой.

С Мауди Латур что-то происходило, в ней совершалась какая-то тайна; всякий, кто находился возле ее кровати, сразу же чувствовал это, но не мог описать. Все свидания с больной внешне были схожи в одном: во время посещения наступал момент какой-то небывалой, ничуть не тягостной тишины. Все, что имело смысл сообщить, вдруг как-то само собой откладывалось, — то, что нужно было сказать, о чем спросить, а потому и сами слова — все становилось излишним. Посещавшие ее хотели дать ей утешение и чувство близкого участия. Но странное дело: утешались они, и это их переполняло чувством безраздельной близости. «Как это возможно? — размышлял учитель Даут, спускаясь в огромной кабине лифта на первый этаж. — Что за сила такая в этом ребенке, от которой становится тепло? Ведь бедняжка была на волосок от гибели. Она же видела самое страшное, что выпадает видеть человеку, — насильственную смерть».

— Кто же она, эта девочка, что лежит там, на четвертом этаже? — вполголоса спросила Марго, когда Инес уже выруливала на Елеонскую по пути из клиники.

— Я тоже не знаю, — ответила Инес, и Марго даже вздрогнула, так как вопрос был скорее обращен к ней самой.

— Ты не заметила, что она уже не говорит, как говорила прежде? — сказала Марго, теперь уже в расчете на ответ.

— Почему она так упорно молчит? Почему не рассказывает, что было той ночью?

— Потому что знает своего убийцу, — холодно ответила Марго, — и потому что хочет его защитить. Эти идиотские расспросы, эти тупые дознания. Мауди надо оставить в покое. Она не будет говорить… Инес, я имею в виду другое. Она говорит вещи, по глубине своей просто недоступные ребенку ее возраста. Нечто ужасное случилось той ночью. Такое… что продвинуло ее на тридцать лет вперед. Ну как пятнадцатилетняя может сказать: Закон действует так долго, что уже не нужен больше человеку. Откуда это?

— Может, где-нибудь слышала. Девочки в ее возрасте любят пофилософствовать.

— В том-то и дело, что не слышала. Это ведь… Она это пережила…

— Все это так ужасно, — прошептала Инес и подвела машину к воротам Красной виллы. — Она уже знает, что никогда не будет иметь детей?

— Да.

— Кто ей это сказал?

— Я.

— И что?

— Никакой особой реакции. Я думаю, женщина и так это чувствует. Всякая женщина, которой не дано иметь детей, знает это еще в детстве. Да, кстати! Мы нашли покупателя для нашей виллы. Один голландский фабрикант. Весьма деликатный, образованный человек. Думаю, дом стоит его, а он — дома. У него такое чудесное имя. Иммерзеель. Он подписывается Хенк Иммерзеель.

— Все это так ужасно, — повторила Инес и, что было ей несвойственно, вздернула нос. — А как Амрай?

— Врач кормит ее медикаментами.

— Бедняжка Амрай.

— Ладно тебе, Инес. На всех нас наша каинова печать. Пока не забыла. Мне известно, что Амброс Бауэрмайстер арестован при нападении на банк в Ульме.

— Тебе это известно ?

— Потому и говорю.

— Ну и?..

— Наверняка он просил тебя внести залог. Я полагаю, нам не следует быть дурами в квадрате. Как ты считаешь?

— …

Было около девяти вечера. Луна в ущербе. Зима неожиданно навестила разнеженную апрелем долину. Понадобилось целых три дня, чтобы зима надумала опять повернуть на север. Хирургическое отделение находилось во власти одетых в голубое ночных сестер. Освещение в коридоре было неполным, его хватало лишь для поддержания полумрака. Матово отсвечивал серый линолеум пола. По нему шла рельсовая колея, линии которой пересекались в полной темноте. Остекленная в полстены комната персонала напоминала ночную витрину во время дождя. Санитар вязал на спицах. Одна из сестер смотрела телевизор: Кто-нибудь да выиграет.