Нодир Норматов - Если я когда-нибудь стану муравьем…

Откуда у меня в руках появилась глубокая глиняная чашка с горячей шурпой? Не помню. Шурпу эту я должен был куда-то нести. И только я сделал первый шаг, как налетел на того, кто сидел на ковре, и шурпа вылилась ему на плечо. Человек вскочил, схватившись за обожженное плечо, но вдруг задержался на месте, наклонился ко мне и сказал: «Да ничего, ничего…Не плачь». На глазах у него самого блестели слезы, а улыбка была вымученная. До сих пор я не могу забыть его лица: он прощал меня сквозь слезы. Это был мой двоюродный брат.

Прошли годы. И однажды я напомнил ему об этом. Он показал мне следы ожога на своем плече. Мне стало не по себе. В смущении я смотрел ему в глаза и вдруг увидел в них то же самое выражение, что и тогда.

До сих пор в моем сердце живет благодарность за его великодушие. И озаряет всю мою жизнь.

Потом, когда я мысленно выхожу из его дома и прохожу через сад, это прекрасное чувство вдруг исчезает. А сердце наполняет ненависть. И я возвращаюсь в свои восемь лет. И невольно ощущаю на губах вкус граната. Вот он я, восьмилетний, перелезаю через глиняный дувал и попадаю в сад. Срываю крупные гранаты и прячу их за пазуху один за другим.

«Быстрее, быстрее, бежим!» — шепчет мне в ухо мой дружок. И внезапный громовой голос сверху: «Стой». Мой дружок тут же исчезает за дувалом, а я каменею на месте.

Чьи-то руки клещами хватают меня за горло. В глазах темнеет, и я начинаю задыхаться. Волосатая страшная лапа вытаскивает у меня из-за пазухи гранаты. Кто-то усатый, с выпученными злобными глазами хохочет мне в лицо. Это сторож колхозного сада — Гани-ака. Он подводит меня к высокому дереву и, показывая на небольшой холмик, говорит: «Вот, видишь? На этом месте я зарезал одного человека и закопал его. А теперь зарежу тебя!» И вытаскивает нож. Нож сверкает на солнце, я перестаю дышать и больше уже ничего не помню. Через сутки открыл я глаза. Лежу в своей постели и никак не могу поверить, что я еще жив. Трогаю руки, голову, ноги — жив!

«Зачем же ты туда полез, дитя мое? — горестно спрашивает меня моя мать. — Ведь в нашем саду сколько хочешь гранатов!»

«Ребенок есть ребенок, — заступается за меня моя бабушка. — В доме бедному ребенку делать нечего, а надо бы побольше его делом занимать!»

«Но ведь он дитя! Разве можно было его так пугать? Да будь он трижды проклят, этот старый дурак, Гани!» — возмущается мама.

Я пролежал в постели несколько дней. Не мог встать. Потом все-таки встал. Но с тех пор отчетливо помню, впервые в жизни родилось у меня в душе чувство ненависти. Прошли годы. И даже если какой-нибудь человек вызывает у меня ненависть, я сразу вижу в нем Гани-ака. И, вспоминая о нем, я всегда пытаюсь понять: откуда в этом человеке было столько жестокости?

В прошлом году Гани-ака умер. Я проходил мимо его ворот с одним другом, и тот мне сказал:

— Давай зайдем, надо бы выразить соболезнование его жене.

С трудом я согласился. Жену его я представлял себе такой же злой и хмурой женщиной. Но на самом деле она оказалась печальной, мягкой, с нежным взглядом. Неожиданно для себя я смутился. Но отношение мое к Гани-ака не изменилось. Наоборот, мне почему-то стало обидно, что у него была такая нежная и хорошая жена.

Рассказывая об этом муравью, я спросил, не знает ли он чего-нибудь о человеке по имени Гани-ака? Его ведь тоже недавно похоронили на этом кладбище.

— Да, я его знаю, — спокойно ответил муравей. — Видишь ли, его прадед три столетия тому назад был палачом.

— Ах вот как?!

— Да, — ответил муравей. — Сам понимаешь, наследственность. Но, между прочим, должен тебе сказать, что тот самый Предводитель, который разрешил мне поговорить с тобой — он ведь и есть Гани-ака.

Я открыл рот, но сказать ничего не сумел. А потом мне стало обидно: как же это так, такой злодей стал у них Предводителем? И тут пробился…

— Да нет, — сказал муравей, хотя я ничего не произнес вслух, — у нас предводителем становится как раз тот, кто очень много работает. Ведь грехов у него было знаешь сколько? Вот теперь, став муравьем, он и старается искупить их и бегает больше всех.

— Но ведь ты сам сказал — наследственность. Куда от нее денешься? Неужели, став муравьем, он изменился?

— Но, понимаешь, как бы это тебе объяснить… Я же говорил — мы возникаем из нераскрытых возможностей человека, из самых лучших, самых добрых его побуждений. Так что ты его ни в чем таком не подозревай, пожалуйста. Лучше рассказывай дальше.

— Хорошо, — уверенно ответил я и задумался.

— Да тебе не обязательно говорить, ты думай! Просто думай. Вспоминай. И я узнаю, что происходит в твоей душе. Вот я только слегка прикоснусь к тебе — и мне все будет понятно.

Какое-то удивительное спокойствие охватило меня. Я обнял руками колени и склонил голову. И обрывки воспоминаний понеслись передо мной.

Многое можно вспомнить. Но бывают события, которые могут возникнуть как на экране, даже в цвете, будто кто-то показывает тебе кино. Может быть, когда-нибудь все, что есть у тебя на душе, можно будет записать на магнитную ленту. Но пока приходится обходиться без этого. Я закрыл глаза и начал смотреть кино своего детства.

Маленький глинобитный домик. Прихожая и спальня. Не знаю почему, но я уверен до сих пор, что этот домик красивее, теплее и просторнее всего, что я знаю и видел. Жило в нем восемь душ. И нам не было тесно! Теперь я удивляюсь: прошли годы, у меня у самого семья в пять человек, мы живем в трехкомнатной квартире с ванной и телефоном, но еле-еле мы в ней как-то размещаемся! В чем дело? Может быть, муравей объяснит эту загадку?

— Ты оторвался от земли, — тихо говорит мне друг-муравей. — А кто не чувствует земли — тому и в небе покажется тесно.

«Пожалуй, он прав, — думаю я. — Вот вчера моя дочка нарисовала на обоях солнце. И сколько жена ее ругала! А я в этом возрасте? Мне тоже было шесть лет. Я выцарапал на стене нашего дома свое имя — этому меня научили старшие братья. Когда это увидела моя мать, она улыбнулась и сказала мне: «Мальчик мой, а ведь стенка-то живая! И как же ей, наверно, больно!» И я, маленький совсем человек, от этих слов опомнился, и в душе моей родилось чувство жалости. Даже теперь, когда я вижу исцарапанные, изрезанные стены, душа моя сжимается. Как мне хочется, чтобы такое же чувство появилось и у моих детей! Но такие чувства не возникают сами по себе. Для этого нужно уметь любить все сущее, весь мир. А если человек не понимает, что это такое, надо разбудить его. Вот какие мысли мучают меня по ночам. Я уверен: если у человека нет милосердия, он способен на любое преступление.

А мир… мироздание. С какого времени я начал его осознавать? Не помню. Нет, пожалуй помню. Только один день. Пленительный, длинный и волшебный день моей жизни, когда я был так безмятежно счастлив.