Ричард Форд - День независимости

– Да просто балуюсь тут рыночным анализом, Картер, – вру я, – ну и парада дожидаюсь. Спасибо, что перепугал меня до колик.

Понятное дело, никаких документов на сиденье рядом со мной нет, только сзади кое-какие следы нашей с Полом поездки: купленные в подарок баскетбольные пресс-папье и сережки, помятая книжка «Доверие к себе», его «уокмен», мой «Олимпус», его «Нью-Йоркер», его смрадная майка «Счастье – это одиночество» и его сумка «Парамаунт» с экземпляром «Декларации независимости» и несколькими брошюрами «Бейсбольного зала славы». (Впрочем, Картер стоит не так близко, чтобы увидеть все это, да ему и безразлично.)

– Готов поспорить, Фрэнк, тебе не известно, что Джон Адамс и Томас Джефферсон умерли в один и тот же день. – Картер изображает обычную его улыбку, при которой губы остаются сжатыми, и расставляет загорелые ноги пошире; можно подумать, что сказанное им предваряет скабрезный анекдот.

– Не знал об этом, – говорю я, хотя, разумеется, знал – из исторических трудов, которые прочитал, готовясь к только-только завершившейся поездке, что теперь представляется мне нелепым. Да и сам Картер, стоящий в его лиловом ансамбле чуть ли не посреди Хоувинг-роуд и экзаменующий меня по истории, тоже выглядит нелепо. – Но попробую угадать, – продолжаю я. – Как насчет четвертого июля восемьсот двадцать шестого, ровно через пятьдесят лет после подписания Декларации? И помнится, последними словами Джефферсона было: «Сегодня четвертое?»

– Ну ладно, ладно. Не думал, что ты стал профессором истории. А Адамс сказал напоследок: «Джефферсон жив». – Картер улыбается, словно посмеиваясь над собой. Он любит театральный треп такого рода, смешил им нас, «Разведенных мужей», до упаду. – Это меня мои детишки натаскивают.

Теперь улыбка обнажает большие зубы Картера, и я вспоминаю, как сильно любил его и те ночи в обществе наших понесших утрату товарищей, когда все мы засиживались допоздна за столами «Харчевни Август» или бара «Ложа прессы» либо выходили после полуночи в океан ловить рыбу, – когда жизнь наша была изгаженной и вследствие сего более простой, чем сейчас, а мы всей компанией учились любить ее.

– А меня мои, – вру я (снова).

– Твои шельмецы с приятностью устроились в Нью-Лондоне или где там?

– В Дип-Ривере.

Картер знает обо мне больше, чем я полагал, однако пересказывать ему вчерашние события я не стану, не хочу нагонять тучи на сегодняшнее солнечное небо. (Интересно все же, откуда ему столько известно?)

Я смотрю на Хоувинг-роуд, там появляется черный лимузин, «мерседес», вскоре он сворачивает на полукруглую подъездную дорожку моего прежнего дома, а после неспешно подъезжает к парадной двери, у которой я шесть тысяч раз стоял, созерцая луну и кобыльи хвосты облаков в зимнем небе и позволяя моей душе возноситься в него (иногда с затруднениями, иногда без). Эта мысленная картина вызывает странную, пронизывающую меня боль, и я вдруг пугаюсь, что могу поддаться тому, чему обещал не поддаваться, и уж тем паче из-за простых житейских обстоятельств – печали, вынужденного переезда, отсутствия санкций. (Впрочем, наличие рядом Картера поможет мне отразить их натиск.)

– Ты еще пересекаешься со старушкой Энн, Фрэнк? – на мое счастье, серьезно спрашивает Картер и, засунув ладони в рукава своей купальной куртки, начинает с силой расчесывать предплечья. Икры Картера голы, как репа, над левым коленом виднеется глубокая розово-лоснящаяся вмятина, которую я, конечно, замечал и прежде, – когда-то оттуда был выдран изрядный шмот тканей и мышц. Несмотря на облик бостонского банкира и эксцентричный купальный наряд, Картер служил во Вьетнаме рейнджером, – собственно говоря, он доблестный герой войны и еще пуще нравится мне тем, что не стесняется этого.

– Не часто, Картер, – отвечаю я на вопрос об Энн, неохотно поднимаю взгляд к его лицу и жмурюсь: солнце висит прямо за его головой.

– Знаешь, по-моему я видел ее прошлой осенью на матче Йель-Пенн. Она была с большой компанией. Вы сколько уже лет назад расплевались?

– Почти семь.

– Что же, срок вполне библейский. – Картер кивает, продолжая расчесывать предплечья совершенно как шимпанзе.

– Ты еще ловишь рыбу, Картер? – спрашиваю я. Это он дал мне рекомендацию в «Клуб краснокожего», однако сам туда больше не приезжает, поскольку дети его живут со своей мамой в Калифорнии и Картер предпочитает встречаться с ними в Биг-Скае или Париже. Насколько мне известно, я – единственный член «Краснокожего», бороздящий его безмятежные воды, и, надеюсь, в скором времени стану делать это почаще, если, конечно, мне повезет, – в обществе сына.

Картер качает головой.

– Никогда, Фрэнк, – с сожалением отвечает он. – Срам, да и только. Я так в этом нуждаюсь.

– А ты позвони мне.

Я готов уехать и уже думаю о Салли, которая появится в шесть. Наши с Картером девяносто секунд истекли.

«Мерседес» остановился перед моей прежней парадной дверью, маленький ливрейный шофер в черной фуражке выпрыгнул из него и принялся выгружать из багажника пухлые чемоданы. Затем с заднего сиденья появляется черный африканец в ярко-зеленой, как джунгли, дашики и такой же шапочке. Он высок, с удлиненной головой, достаточно величав, чтобы быть принцем, а распрямившись в полный рост, становится самым настоящим Долговязым Уилтом. Окидывая взглядом зеленые изгороди квартала, он замечает меня и Картера и медленно поводит в нашу сторону огромной, розоватой ладонью, помахивая ею из стороны в сторону, словно благословляя нас. Мы с Картером – я сижу в машине, он стоит рядом – быстро воздеваем руки и машем в ответ, и улыбаемся, и киваем, как будто жалеем, что он не говорит по-нашему и потому не сможет узнать, сколько всего хорошего мы о нем думаем, – увы, мы ничего сказать ему и не успели бы, потому что водитель лимузина уводит огромного негра в дом.

Картер молча отступает назад, из конца в конец оглядывает изгибающуюся улицу. В хунте судебного запрета он не состоял, появился здесь слишком поздно, однако считает, я уверен, «Экуменический центр» хорошим соседом, да и я всегда думал, что именно таким он и окажется. Неправда, что человек способен привыкнуть ко всему, однако он способен привыкнуть к куда большему, чем полагает, и даже научиться любить это большее.

Теперь Картер, сколько я понимаю, перебирает свои сегодняшние мысли, анекдоты, заголовки, результаты соревнований, пытаясь понять, может ли он сказать нечто такое, что вызовет мой интерес, не только позволит растянуть разговор еще секунд на тридцать, но и снабдит его самого «репликой на уход», после которой он сможет вернуться домой и снова плюхнуться в бассейн. Я, разумеется, занят тем же. Если с вами не случилась трагедия, в запасе у вас нет почти ничего, о чем стоило бы рассказывать при встрече вашим знакомым.