Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

«Для меня самые лучшие люди двое, — писал своим мелким почерком Мариан Маринов, —первый — наш преподаватель физкультуры в Софии, а сейчас — горноспасатель Иван Дочев. Когда меня исключали, только преподаватель физкультуры…»

— и дальше сдержанными безукоризненными фразами, вроде бы рассказывая о других, мальчик изложил коротенькую историю своей нескладной жизни.

Филипп отдал мне работу последним. Написал он много, вырвав из тетради по алгебре двойной лист.

«Самого лучшего человека я встретил в своем родном селе Коневцы. Это был учитель Продан Калчев. После Девятого сентября стало ясно, что учитель Продан бродил по окрестным холмам не только в поисках римских древностей для школьного музея, но и носил хлеб партизанам и был у них кем-то вроде связного. Но этого никто не мог допустить даже в мыслях, потому что учитель Продан знал немецкий и два месяца служил переводчиком в немецкой части, которая стояла в нашем селе, и отец мой мне тогда говорил: „Филипп, сыночек, хорошо, что ты в классе у старого Петко, а не у этого подхалима“. Да и потом, верно, никто бы не узнал, чем занимался учитель Продан, если бы как-то на майские праздники не приехали к нам в село два генерала и не стали разыскивать учителя. Тогда-то все и вышло наружу.

А потом, когда организовался у нас кооператив, его выбрали секретарем парторганизации. Я был еще мальчишкой, но помню, что, если трудодни осенью случались добрые, отец нахваливал учителя Продана, а когда дела шли похуже, поносил, его всячески и повторял, что как бы там ни было, а с этим человеком не все чисто, раз уж он был толмачом у немцев.

Однажды весной учитель Продан задумал строить дом. До этого он снимал комнату у моей тетки, и с его мальчишками мы вместе ходили рубить ветки для шелковичных червей. За лето каменщики построили ему и второй этаж. Он нанял мастеров из города, и домик у него получился нарядный и аккуратный, не было в селе другого такого. Только подвели под крышу, как кто-то пустил слух, что балки для перекрытий учитель Продан потихоньку взял на хозяйственном дворе, и потому нанял пришлых мастеров, чтоб не стала известна его кража. Многие поверили этому, и отец мой тоже, а вслед за ним и я.

Учитель Продан целую неделю ходил как больной, а потом вызвал сельскую комиссию, чтоб поднялась к нему на чердак и посмотрела на балки. Ну, люди пошли, посмотрели все как следует и во всеуслышание заявили, что балки не сосновые, а буковые, каких никогда не было в кооперативе. Их продавали только в городе, на складе. Большинство сельчан успокоилось и замолчало, однако нашлись и такие, которым этого было мало. Опять пошел слух, что комиссия то ли не разглядела балки на чердаке, в темноте, то ли разглядела да решила это дело прикрыть, чтобы не пятнать власти. Тогда однажды в воскресенье учитель Продан поднялся на крышу с тесаком в руках и оттуда, сверху, как закричит на все соло: „Идите сюда! Все, кто хочет, идите!“ — и начал сбрасывать черепицу, пока балки не оголились. Собрался народ, кричат ему, чтоб перестал, но учитель никого не слушал. Сорвал первую балку, крикнул только: „Берегись!“ — и бух ее через ограду прямо на улицу. Кинулись мужики на крышу, и отец мой с ними, хотели остановить, но он замахнулся на них тесаком, те и отступились. Голова у него была не покрыта, я и сейчас помню, как развевались на ветру его волосы. Сказать, что он был не в себе, так нет! Только побледнел, как беленое полотно. Это даже и снизу было видно. Жена его плакала, и соседки увели ее, чтоб не смотрела, как рушится ее дом. Люди стояли вокруг и молчали, и было слышно, как трещат балки, когда тесак тащил из них гвозди! А потом, когда разобрал крышу совсем, сел учитель Продан на оголенный потолок, зажал обеими руками голову и заплакал. Много дней валялись те балки посреди улицы, и так ее загромоздили, что телеге не проехать. И ни одной не было среди них сосновой, все — буковые, из тех, что продаются только на городском складе.

С того дня учитель Продан Калчев для меня самый лучший человек на свете. Гордый человек и чистый!»

«Самый лучший человек для меня моя мать, — откровенно начал свое сочинение шахтер Иван Дочев. —Отец у нас любил выпить, и нас, пятерых, вырастила мама…»

Я видела их, этих матерей в, обшитых монистом странджанских безрукавках или в белых добруджанских платочках. Они шли по городским улицам, загоревшие на долгом пути, и в руках у них были корзинки с мокрыми от грушевого сока донцами. Наш дом стоял точно напротив холостяцкого общежития, и я не раз провожала туда матерей, приехавших на поиски своих оторвавшихся от пашни сынов. А сыновья, забывшие о том, когда приходят поезда, вскакивали со своих узких коек, услышав, как под окном чей-то мучительно знакомый голос спрашивает уборщицу, не здесь ли живет Атанас, высокий такой, красивый. Атанас из Елхова. А через некоторое время я видела из своего окна, как мать, подоткнув тяжелый мокрый сукман, развешивает на веревке рубашки всех четверых живущих в комнате парией, словно все они ее сыновья. Я представляла себе, Как она спит, прижавшись к твердому незнакомому плечу сына, и как все четверо в этот вечер стараются вернуться пораньше и говорят только о хорошем, словно и их матери тоже тут. А утром мать уезжает, как будто у нее только и было здесь дела, что постирать рубашки да запомнить твердое, уже незнакомое плечо.

«Самый лучший человек для меня — мама…» — написал Иван, и, верно, рука его надолго задержалась на этой строчке, потому что на странице остался след ладони.

Сочинение Стоилчо Антова уместилось на листке из блокнота. Ведомственного, с красным штемпелем на каждой странице: «Дирекция Первого стройрайона».

«Самый лучший человек для меня, — писал плотник, —это товарищ Коста Илиев, С товарищем Костой Илиевым мы вместе играли в детстве. Он не жалеет времени и сил, чтобы внести свой вклад в работу стройрайона. Помню, десять лет назад товарищ Илиев лично взобрался на трубу кирпичного завода и, привязавшись веревкой, написал „Слава Первому мая!“ Потом, когда он стал большим человеком, товарищ Илиев не отделился от нас и всегда, когда встречал меня, протягивал руку и спрашивал: „Как вы, как вы?“ В настоящее время товарищ Коста Илиев уехал передавать свой опыт африканским странам».

Рассмешило меня и начало сочинения Семо Влычкова.

«Однажды я был в длительной поездке, — писал шофер. —Возил я арматурное железо в Пазарджик и, вернувшись, пошел в душ. А у нас через душевую проходят трубы с ядовитым газом. Одна, видно, лопнула, и я, ничего не замечая, наглотался, да и свалился. Открываю глаза, вижу, лежу уже в раздевалке, а надо мной докторша, испуганная, даже не видит, что я голый. Кто меня первый нашел, кто вынес, до сих пор не знаю. Спросил докторшу, а она — один, говорит, из ваших, в синих брюках. А мы все в синих брюках. Ребят спрашиваю, а те только ухмыляются да докторшей поддразнивают, которая меня голого отхаживала, а кто вынес — не говорят. Сейчас, бывает, надо кого-нибудь отчитать, как-никак я бригадир, так уж стараюсь поосторожней. Может, это спаситель мой, как говорится, а я его обругаю.