Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

— Вот когда он пополнит свою коллекцию, — шепнула мне красивая математичка.

Я знала, что историк увлекается нумизматикой, но никогда не думала, что старинные монеты можно собирать и таким способом.

Первым из моей группы появился Стоилчо Антов. Он просунул голову в приоткрытую дверь, и сквозняк зашевелил уцелевшие кудряшки над его ушами.

— Товарищ Георгиева, на минутку…

Мы вышли в коридор, и плотник рассказал мне о своей двойке по химии, о том, как несправедливо ему ее поставили и как стыдно ему, отцу десятиклассника, принести в табеле двойку за полугодие.

— Так что же ты хочешь от меня, Антов? — спросила я.

Голубые глаза отчаянно замигали. Мой вопрос безжалостно оголил суть его просьбы, и плотник не знал, что ему еще сказать.

— Единственное, что я могу сделать, — это попросить преподавательницу химии вызвать тебя еще раз.

— Только вы ей скажите, что у меня сын десятиклассник и что я перегружен на производстве, даже по воскресеньям работаю, сами видели, — умоляюще повторял Стоилчо Антов.

В тот же вечер двое из моей группы бросили учебу. Сообщили они об этом через Костадина. И вальцовщик, рассказывая, виновато хмурил брови, не сводя глаз с темного окна за кафедрой.

— Не волнуйся, — утешал меня потом старый инженер. — Они не дети и, раз уходят, значит, решили, что так для них лучше.

— Или легче…

— Слушай, дорогая, — поднял голову старик, — почему ты все время стремишься измерять железо каратами?

Лишь несколько месяцев спустя я поняла смысл этого выражения. Впрочем, мы, филологи, очень мало знаем о таких вещах и, может быть, вообще бы о них не узнали, если бы судьба не забрасывала некоторых из нас в горно-металлургические техникумы. И лишь там, на каком-нибудь открытом уроке по сопротивлению материалов, мы, смущенные своим невежеством, неожиданно выясняли, что крепость железа определяется моментом вращения, моментом сгибания и моментом давления, а бедный карат — просто жалкая выдуманная величина, не имеющая ничего общего с выносливой душой металла.

Но тогда я ничего этого не знала, а потому рассердилась на старого инженера и ушла.

Перед началом урока я заглянула в химический кабинет. В глубокой цинковой мойке преподавательница химии перемывала какие-то колбы, и те позванивали под струей воды, как вазочки для компота. Я попросила, чтобы она еще раз вызвала Стоилчо Антова. Химичка повернула свою седую голову, взглянула на меня через плечо и пообещала.

О том, что она выполнила свое обещание, я узнала весьма странным образом.

В воскресенье утром в прихожей раздался звонок. Было ясно, что это ко мне, потому что Михаила обычно вызывали по телефону.

Наскоро пригладив волосы, я открыла дверь. С порога мне улыбался Стоилчо Антов. Из плотницкого ящичка торчали рубанки и бутылки с засмоленными горлышками.

— Я исправил двойку, — вместо привета проговорил мой ученик и хотел было стащить фуражку, но передумал. — Исправил о вашей помощью, как говорится, вот и зашел поблагодарить.

Я растрогалась и уже раздумывала, хорошо ли будет, если, пригласив его войти, я угощу его рюмочкой коньяку, как следующие слова Антова обдали меня холодом:

— Дай, думаю, зайду, квартира новая, найдется что-нибудь проморить, отполировать…

— Извини, — пробормотала я, — но ведь я только попросила преподавательницу химии спросить тебя еще раз…

Голубые глаза хитро сощурились под козырьком фуражки.

— А я с собой и морилку взял ореховую, такой сейчас нигде не найдешь…

— Прошу тебя, — повторяла я, потому что мне больше ничего не приходило в голову.

Он что-то бормотал, а я растерянно смотрела на его крупное обиженное лицо и вдруг почувствовала, что мне его жалко. Тогда я заговорила самым спокойным тоном, какой только может найти учитель в подобном положении.

— Я очень рада, Антов, что у тебя не будет двойки по химии, но скажи, неужели ты думаешь, что не смог бы исправить ее сам, своими собственными силами. А теперь ступай, Антов. Всего тебе хорошего, и передай привет сыну.

Антов стер ладонью разочарованную ухмылку и ушел. Звяканье бутылок в его плотницком ящичке стихло внизу на лестнице.

— Кто это был? — спросил Михаил, не поднимая головы от потрескивающего сплетения проволочек в оголенном радиоприемнике.

— Человек ошибся номером квартиры.

— Что-то ты долго с ним разговаривала.

— Пожилой человек, я вышла показать ему, как спуститься на лифте.

Незадолго до конца полугодия должно было состояться заседание педсовета, и директор распорядился до пятницы «ликвидировать вопрос с прогулами по неуважительной причине». Четверо из моей группы не принесли мне никаких справок.

Первым я вызвала Ивана Дочева. Зная, что горноспасатель стесняется заходить в учительскую, я дождалась его в коридоре. Прежде чем ответить на мой вопрос, Иван попросил разрешения закурить. Я разрешила, и он мрачно меня поблагодарил.

— Двадцать седьмого декабря я прогулял, потому что на третьем горизонте появился метан. — Иван Дочев помолчал и взглянул на меня, словно оценивая, в состоянии ли я его понять. — Хотя я, как учащийся, имею право уйти на час раньше…

…И хотя его сменщик уже пришел, мой хмурый ученик остался в шахте. Остался, потому что сменщик был новичок и, как только лампа Дэви начинала мигать, прижимался спиной к креплениям и твердил, что у него дети…

— Наконец мы все очистили. На другой день я пришел к начальнику участка и попросил справку для техникума, а тот говорит: «Тебя небось вчера должны были вызвать, вот ты и остался. Думаешь, вам дипломы на блюдечке поднесут?»

Рассказав это, Иван повернулся и ушел, даже не поинтересовавшись, сочту ли я уважительной причину его прогула.

На следующей перемене я вызвала Семо Влычкова.

— Нет у меня никакой справки, товарищ Георгиева, — откровенно признался шофер. — Двадцатого декабря я возил арматурное железо в Смолян и на обратном пути задержался в Пловдиве, с другом хотел повидаться…

Сначала лицо Семо было спокойным, потом напряглось, на худых щеках заходили скулы. Опустив глаза, мой ученик собирался с силами, чтобы поведать мне то, о чем еще не рассказывал никому.

— Пожалуй, придется начать издалека, — глухо заговорил он. — Не знаю, верно ли это, но мне думается, что правда о каждом человеке наполовину кроется в его прозвище. Меня, например, когда-то звали Семо Малая Стопка. Большая — был мой отец. Были мы с ним возчиками на товарной станции, потом отец помер, а я научился срезать тормозные шланги с вагонов. В те годы обувь выдавалась по карточкам, а из тех шлангов делали резиновые царвули. И стали меня тогда звать Семо Ловчила…

Он остановился. Глянул на меня из-под бровей, дернул несколько раз молнию на кожаной куртке и продолжал: