Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

— Понимаете ли, вместо поездки в Софию, — снова появилось нарочитое смущение, этим она хотела подчеркнуть, что она не обывательница, а все обстоит куда сложнее, — эта записка. Такая сумятица… а потом сразу вызов в больницу.

Сестра Бонева невинно улыбнулась и откинула назад красивые черные волосы. Золото в ее глазах иссякало. Андрей был уверен, что на ее месте Юлия сказала бы: «Вот и все». Сказала бы со всей своей безумной искренностью, с неспособностью сообразовываться с обстоятельствами, но сестра Бонева умолкла. Она была красива, на ее оголенных руках лежало полное покоя отражение штор с красными кругами, словно сами руки излучали этот покой. Но в любой момент в комнату мог влететь ветер.

— Все это прекрасно, — проглотив какой-то комок в горле, сказал Андрей. — Вы были расстроены, были встревожены во время операции, были…

Она предоставила ему возможность высказаться.

Андрей подошел к окну и увидел луну. Ноздреватая и сочная, она напоминала разрезанный круг кашкавала [28] Кашкавал — сорт болгарского сыра. .

— Я не виновна… — тихо повторила Бонева.

Андрей снова уселся в кресло, приготовился слушать и закурил сигарету, но на всякий случай серьезно, тоном, который мог выражать все, что угодно, одобрил:

— Это прекрасно…

Первого мая стоял теплый весенний день, полный света и цветов. Цвели черешни, и бутоны, рвущиеся к солнцу, слезились. Был выходной. Соседи включили радиоприемник на полную мощность, и он гремел на весь двор. Сестра Бонева не могла себе представить, что сделает, когда вернется муж. Возможностей было так много… — заново перемыть тарелки, расплакаться, столкнуть телевизор с подставки, напиться, чтоб он застал ее пьяной. Все это означало одно и то же — невозможность ничего изменить. Внезапно она подумала, что эти поездки в Софию превращают их в настоящих идиотов. Оба выпивают по маленькой порции коньяка в «Лебеде», но ничто не связывает их с этим рестораном, где надо постоянно улыбаться и чувствовать себя счастливыми… С мужа хватило бы и шахматного клуба. Поездки ничего не меняли… Она не могла представить, как поступит. Проще всего промолчать. Так она простояла перед зеркалом до половины одиннадцатого, тогда-то ее и вызвали в больницу. С полным безразличием она написала короткую записку и оставила ее на телевизоре — по ее мнению, мужу не стоило покидать жену на целый день из-за шахмат. В упреке не было ни иронии, ни какой-либо недомолвки.

Предстояло две операции, первую, сравнительно легкую, хирург решил провести под местной анестезией, и сестра-анестезиолог была не нужна. До двенадцати Бонева просидела в комнате медицинских сестер. Она заранее надела белый халат, ждала, скрестив руки. Санитарка, склонившись над газетой «Вечерни новини», решала ребус, а с улицы было слышно, как город постепенно затихает. Время от времени ее заставлял вздрагивать бой стенных часов. Ей казалось, что все знают о случившемся и жалеют ее…

Примерно без десяти двенадцать ее вызвали, и у входа в операционную она столкнулась с доктором Цочевым, врачом-анестезиологом, который, наверное, присутствовал и на первой операции. Он выглядел раздраженным, нервничал и о чем-то спросил ее, на что она машинально ответила:

— Да… да… я готова.

В операционной была абсолютная стерильность, за экраном, задрапированным белой марлей, лежал мальчуган, он уже спал. Доктор Цочев непрерывно прослушивал его пульс и контролировал подачу закиси азота, а сестры тихо переговаривались и бесшумно двигались. Операция не относилась к разряду самых сложных — острый перфорационный аппендицит с развившимся диффузным перитонитом и параличом илеуса.

Диагноз донесся до ее слуха как-то смутно, но голос оперирующего хирурга звучал ясно и спокойно. Сквозь марлевый экран казалось, он облит красным светом, и сестра Бонева прониклась убеждением, что операция — не из самых тяжелых. Если говорить объективно, она испытывала безразличие, но страшно, когда человек безразличен…

— Бонева, — услышала она свою фамилию, — будете вводить физиологический раствор, а не глюкозу…

Она отчетливо помнит, как нащупывала иглой вены ребенка. В каждом человеке, усыпленном с помощью наркоза, есть что-то до жути живое и до жути мертвое одновременно — эта мысль всегда заставляла ее торопиться. Следовало срочно установить систему, поскольку все для операции было готово и ждали только ее. Сестра Бонева никак не могла найти вену в бледной худенькой руке, ей казалось, что игла слишком толстая. В операционной наступила характерная тишина и слышалось лишь позвякивание инструментов — видимо, кто-то раскладывал их.

Мальчуган был ей знаком. Он жил в конце их улицы, и она много раз видела, как с куриными перьями на лбу, с длинным тростниковым копьем он носился по кварталу. Она вспомнила, что у него был красный велосипед и что бабушка непрестанно звала его…

Сестра Бонева так нервничала, что даже испугалась. Обида, причиненная мужем, убивала в ней чувство собственного достоинства, а без него человек лишен уверенности. Ей мешал свет рефлектора, ожидание и даже то, что-она знает ребенка. Ампулу с физиологическим раствором она заранее достала из шкафчика, а на столике стояла еще одна — с новокаином, не убранная, вероятно, после первой операции.

— Сестра, вы готовы? — спросил хирург несколько раздраженно, хрипловатым от недосыпания голосом.

— Да, — машинально ответила она и без усилия нашла вену, словно кто-то вдруг вырвал ее из оцепенения. После этого ей снова приходилось быстро действовать, она взяла одну из ампул и включила ее в систему.

— Что вводите? — как положено, спросил ее доктор Цочев, который регулировал дыхательный аппарат.

— Физиологический раствор, — встревоженно ответила она, сидя на стульчике возле системы и не сводя глаз с капель. В них было что-то пугающее. Так она сидела, быть может, полминуты, пока не услышала за спиной голос сестры Виргилии. Та неожиданно, до боли стиснув ей плечо, произнесла как-то слишком громко:

— Ты с ума сошла, включила новокаин…

Андрей почувствовал в голосе сестры Боневой напряжение, но это не убедило его в искренности ее слов. Он дотронулся до скатерки и смял ее, затем осторожно придвинул пепельницу, взялся за чашечку и отпил кофе. Сестра Бонева прервала свой рассказ. Андрей испытывал боль. Это мучила не совесть, это в нем ныла какая-то огромная, ненужная, незваная жалость к ребенку, у которого был красный велосипед. До его сознания дошло, что взгляд его устремлен на колени сестры Боневой.

— Следовательно, — мягко спросил он, — вы примерно на полминуты включили в систему новокаин вместо физиологического раствора, и это было замечено… сестрой Виргилией?