Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

— Проходи, садись! — Живчик пожевал усы, потом артистическим жестом указал ему на новое кресло возле своего стола. — Хорошо быть молодым адвокатом, — мечтательно произнес он и засмотрелся на портрет Дзержинского, висевшего над головой Андрея. — И доходы прекрасные и вообще…

Около получаса они вели праздный разговор. Но Андрей не торопился. Жизнь в городе научила его не спешить, и он упорно ожидал, пока следователь устанет и выкурит следующую сигарету. Напряжение в кабинете нарастало, и Живчик начал нервничать. Он ковырял в зубах спичкой и беспокойно причмокивал. Его толстые, будто кебабчета, пальцы неутомимо барабанили по полированному столу. Тогда Андрей объяснил ему причину своего посещения. Наступила долгая неловкая пауза. Следователь мрачно наблюдал, как тлеющий огонек превращает кончик его сигареты в пепел, но через несколько минут, в течение которых он, очевидно, думал, неожиданно снова оживился.

Он с огромным удовольствием познакомит своего «молодого коллегу» с необходимыми подробностями, и, несмотря на то, что это не совсем правильно, ибо материалы следствия еще не переданы в суд, он попытается коротко охарактеризовать каждого из свидетелей. Живчик был так неубедительно любезен и так сердечен, что Андрею это стало неприятно, и он усомнился в реальности их встречи, назначенной на шесть часов вечера в ресторане «Москва». Живчик выплюнул на ладонь изжеванную спичку и проводил его до дверей…

Время приближалось к половине шестого. Андрей несколько раз потянулся, застегнул рубашку, повязал свой любимый — оранжевый с желтыми пятнами — галстук и вышел на улицу.

Движение по Главной уже началось… Улица кишела молодежью и школьниками, которые шли группами и задевали друг друга. Молодые супруги прогуливались значительно медленнее, шагая солидной, уверенной поступью и покрикивая на своих детей. Над Дунаем сгущались сумерки.

Андрей вспотел, пока дошел до «Москвы», и, запыхавшись, вошел в ресторан, который в такое время всегда оставался полупустым. Он осмотрелся и сел за первый от входа столик, откуда просматривался весь зал. Нужно ждать Живчика. Андрею было жарко и скучно. Оркестр еще не играл, окна — не задернуты тяжелыми шторами.

Официантка принесла кофе. Это была красивая женщина с большими черными глазами и плохо выкрашенными волосами. Она достала какой-то смятый конверт и о сердечной улыбкой подала его Андрею. В конверте было письмо — почти страница машинописного текста, — которое начиналось так:

«Уважаемый коллега, извиняюсь, что не могу прийти на встречу, но служебные обязанности…»

Письмо было претенциозным и смешным, испещренным высокопарными фразами типа:

«…анализируя случайность своего утреннего решения иметь беседу с Вами по делу медицинской сестры Боневой…»

Это было извинение.

Затем следовали кое-какие напутствия, связанные с подробностями дела, о которых Андрей отлично знал из сплетен.

«Горячо советую Вам обратить внимание на тот факт, что ребенок подвергся эксгумации, т. е. его труп выкапывался для судебно-медицинской экспертизы. Это имело важное значение для хода следствия. Уже доказано, что ребенок умер не вследствие операции, а отравлен пирамидоном (латынь), который был введен ему вместо физиологического раствора (латынь). По совести говоря, я считаю (и это мое заключение), что Ваша доверительница, медицинская сестра Бонева, является доказанно виновной».

В заключение следовали общие замечания морально-этического характера, связанные с «возмущением всей городской общественности подобным поступком».

«Город вправе негодовать, ибо загублена молодая невинная жизнь из-за небрежности…»

Живчик считал, что это дело могло бы послужить материалом для превосходного сценария, и Андрей почувствовал, как от обиды ему становится дурно. Зал с белыми скатертями и синими музыкантами, настраивающими свои инструменты, растворился — реальными были только спазмы в желудке. Андрей испытывал к себе острую жалость, ему казалось, что его разыграли самым неприличным образом. «Знаете, — продолжал Живчик, — как люди обожают смотреть операции. Я и сам, например, неравнодушен к фильмам такого рода, ведь и зрительно интересно…» Еще несколько извинений. Подпись. Дата. Город.

Андрей залпом выпил кофе. Скомкал письмо и бросил себе под ноги, продолжая незаметно его топтать, словно мальчишка, мстящий игрушке. Постепенно сознание прояснилось. У него из головы не выходило это невероятное сходство Юлии и сестры Боневой. Ни на минуту не оставляла мысль о том, что ему надо защитить Юлию. Разумеется, Юлию, которой тридцать лет… Он пнул под столом письмо, гордым жестом поправил узел галстука и пальцем подозвал официантку. Уверенным, не терпящим возражений топом сказал:

— Порцию коньяка.

— Большую или…

— Большую… — оборвал ее Андрей и обеими руками схватился за голову. Впервые он осознавал, что город сопротивляется ему.

Ночь была ясной и глубокой. Гуляя в парке по берегу Дуная, Андрей смотрел, как умирает небо и рождаются звезды. Дунай походил на светлый, сверкающий остров. Пахло виноградом, старым вином и маленьким провинциальным городом. Виноград был собран, и старики ссыпали его в подвалы, а мужчины помоложе мыли бочки, готовили корыта и соковыжималки…

Адрес привел его на маленькую улочку, которая спускалась к пристани. Он почувствовал, что нервничает, и остановился перед калиткой, чтобы докурить сигарету. Дом оказался самым обыкновенным — такими были почти все дома в городе, — с небольшим двориком и навесом, увитым виноградом. Перила веранды были выкрашены в синий цвет, а внизу под ними густыми рядами поднимались цветы.

Волнуясь, Андрей пересек двор и нажал кнопку звонка у входной двери. Вскоре ослепительно вспыхнула наружная лампа, и на пороге появилась медсестра Бонева в старом зеленоватом пеньюаре. Андрею показалось, что он стоит перед огромной, уже не новой китайской куклой. Оба смутились. Андрей принялся сконфуженно извиняться за позднее посещение, а она то и дело повторяла:

— Пожалуйста, пожалуйста…

Потом она пришла в себя, пропустила Андрея вперед, и он ступил сначала в узкий коридорчик, отделанный зеркальным кафелем, а оттуда в большую спальню, которая, вероятно, служила и гостиной. Ветер надувал шторы на окнах и пеньюар сестры Боневой. В комнате было тщательно прибрано, и это снова породило в его сознании смутную ассоциацию с Юлией. На маленьком столике, безукоризненно полированная поверхность которого, подобно кафелю, отражала предметы, постлана «золотая» скатерка. Было нечто общее между глянцевой, искрящейся красными нитями вышивкой и взглядом сестры Боневой. В сочетании они создавали особое впечатление уюта и неподвижности, таящих в себе какую-то опасность, способную в любой момент вызвать волнение. Золото было фальшивым, но взгляд доверительницы успокаивал — так выглядит нож, вонзенный в хлеб. Андрей даже шевельнуться не мог от неловкости. Он удивился, что обстановка его не раздражает.