Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

— Я тебя зато знаю,— просто сказала Анька.— Пошли, Василий Иванович. У нас тут недалеко от дома станция, сам знаешь. Электричка ходит. Первая будет в пять. Где Алабино твое?

— Под Белгородом,— прошептал Василий Иванович.

— Вот и хорошо. У нас тут направление как раз южное. Электричками поедем, так безопаснее. Я и денег взяла.

— Ах ты!— умилился Василий Иванович, но тут же посуровел.— Твои же решат, что я взял.

— Не решат,— сказала Анька.— Я записку оставила. Ну, скорей, а то вдруг они проснутся.

В электричке Анька задремала. Народу в ней почти не было, только хмурый парень напротив исподлобья смотрел на нее. Василий Иванович явно очень боялся этого парня и отчего-то все время поджимал ноги, пряча их под скамейку.

Анька не понимала, почему парень так зол и почему Василий Иванович его боится. Это был обычный пьяный парень. Ну, не выспался, возвращается из каких-то гостей… Сиплый голос машиниста сказал, что поезд проследует до Тулы со всеми остановками, кроме Силикатной и Покровского. Анька свернулась калачиком и впервые за ночь провалилась в сон.

Проснулась она от того, что на нее кто-то навалился и, сопя, пытался раздвинуть ей ноги. Со сна она не соображала, чего хочет от нее парень напротив, который теперь сопел ей в лицо чесночным духом и лез то под свитер, то в штаны.

— Ааааа!— заорала Анька.— Спасите!

Вся надежда была на Василия Ивановича, но на Василия Ивановича в таких делах, прямо скажем, надежда была плохая. Он топтался рядом, воздевая руки к небу, и причитал: «Ах! Горе-то какое! Ах, Господи, что делается! Анечка! Анечка, что делать-то!».

— Кнопку!— заорала Анька.— Кнопку нажми!

Она знала, что в электричках бывает экстренная связь с машинистом, но знала и то, что от этой связи нет никакого толку, не бросится же машинист в вагон, оставив управление поездом; а бригад милиции в поездах давно не было — все были брошены на отлов ЖД в Москве, в которой никаких ЖД давно уже не было, да и кавказцы как-то вдруг исчезли, словно тоже решили поучаствовать в войне.

— Ааа!— орала Анька, и никогда в жизни ей не было так страшно. Холод наполнял ее, холод и ужас, от которого руки и ноги отказывались повиноваться. Парень был тяжелый, навалился на нее всем телом, грязным губастым ртом залеплял ее рот, и она содрогалась от страха и гадливости. Она плохо себе представляла, что будет, но понимала, что сейчас это будет, и будет неотвратимо, потому что помочь некому. Ночью в электричках всегда некому помочь.

— Ааа!— так же визгливо, по-заячьи, кричал со слезами в голосе Василий Иванович.— Анечка, детонька, что делается!

Он пытался хватать парня за руки, за скользкий плащ,— но тот ногой отшвырнул Василия Ивановича, и несчастный васька, пролетев полвагона, рухнул в проход.

Аньку спасло только то, что на остановке в вагон вошел рослый мужчина средних лет. Он быстро понял, что происходит,— часто, наверное, ездил в электричках,— подбежал к парню, схватил его за шиворот, поднял и без церемоний врезал в челюсть. Парень повалился, но тут же вскочил; новый пассажир встретил его ударом в нос. Парень понял, что дело нешуточное, и побежал; новый пассажир погнался было за ним, но оглянулся — и понял, что помочь Аньке сейчас важней, чем настигать несостоявшегося насильника.

— Цела?— спросил он.

— Цела,— дрожащим голосом ответила Анька, кое-как прикрываясь растерзанным свитером.

— Что ж ты одна в поезде в такое время?— укоризненно сказал пассажир.

— Я не одна,— сказала Анька.— Я с дедушкой.

— Дедушка… Много толку от твоего дедушки!— сказал пассажир, вынимая термос.— На, глотни. Вставай, дедушка. Сам-то цел?

— Я-то цел,— пролепетал Василий Иванович.

— Василий Иванович,— сказала Анька, все еще дрожа.— Выйдем в тамбур…

Васька поплелся за ней. Светало. Рассвет был дождливый, мутный и серый. За окном тянулись сизые капустные поля.

— Что ж ты так, Василий Иванович?— сказала Анька.

Она впервые разговаривала со своим васькой так резко.

— Анечка,— залепетал он,— я потому и хотел один… Одному мне не страшно, а с тобой что хочешь сделают… Что же я могу, Анечка? Я не умею этого, Анечка…

— Это что же,— догадалась она,— мне от тебя никакой защиты, так? Это, значит, мне тебя защищать?

— Зачем защищать, Анечка,— лопотал он,— мне-то что сделается…

— Эх, Василий Иванович,— сказала Анька со взрослой горечью в голосе.— Трудно нам с тобой будет, милый друг.

— Трудно, трудно,— закивал Василий Иванович.— Возвращайся, Анечка…

— Да куда уж теперь,— сказала Анька и пошла обратно в вагон — благодарить нового пассажира и пить кофе из его термоса. Она, впрочем, не забывала оглядываться на тамбур, чтобы Василий Иванович не сбежал.

Он и не думал бежать. Он стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, и беззвучно шевелил губами. Анька ничего не слышала. Она пила кофе из жестяной крышки и со стыдом чувствовала, что не может унять дрожи. Только сейчас ей стало по-настоящему страшно.

— Не одна в поле дороженька,

Не одна колокольная,—

тихонько мычал Василий Иванович, обливаясь слезами.

— Не одна в поле дороженька,

Не одна подневольная.

Не одна в поле дороженька,

Не одна баламутная,

Не одна в поле дороженька,

Не одна бесприютная…

Ну вот, все и поехали. Чух-чух-чух.

Не одна в поле дороженька,

Не одна беспечальная,

Не одна в поле дороженька,

Не одна безначальная.

Не одна в поле дороженька,

Не одна бессердечная,

Не одна в поле дороженька,

Не одна бесконечная.

Конец первой книги.

После пятого класса Анька стала мечтать о ваське.

— Через мой труп!— сказал отец. Своим трупом он распоряжался широко — укладывал его на пути у всех домашних инициатив: хотела ли мать сменить мебель, телевизор, шторы, просила ли Анька хомяка или крысу — все могло осуществиться только после смерти отца, при его скептическом загробном неодобрении. В результате после въезда в трехкомнатную так и жили со старой хозяйской мебелью, спали на полупродавленном диване с неудобной ложбинкой и смотрели пятилетний телевизор, который от показываемой мерзости словно ослеп и оглох, так что звуки пригасли, а краски выцвели.

Анька пыталась было объяснить, что васька ей нужен никак не для развлечения, а просто ему же так будет лучше — вид нескольких бездомных васек ежедневно надрывал ей сердце по дороге из дома в школу, она даже присмотрела одного, сравнительно здорового, усатого (благотворительность ее не простиралась так далеко, чтобы брать больного; для них, в конце концов, есть специальные приюты, хоть лучше и не думать, каково там на самом деле). Мать почти сдалась, мать она бы уговорила. «Только не с улицы»,— скажет мать. Хорошо, пускай не с улицы. Можно из васятника, как у нее в классе называли приюты. Там выдавали уже отмытых, здоровых, вполне пристойного вида, некоторых даже с профессией (обучали в приюте, были специальные классы — им рассказывали об этом в школе, на уроке москвоведения, когда речь зашла о гуманности мэра). Например, родители ее друга Кости взяли ваську-столяра, он еще немного плотничал и за лето отлично подновил им дачу, а еще вырезал Косте качели, на которых поочередно взлетали два толстых бородатых существа. Костя очень огорчался, когда осенью, после ремонта дачи, ваську сдали обратно в приют. Он говорил, что васька к ним привязался — хотя анькина мать после разговора с костиными родителями рассказывала иначе.