Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

По телевизору шла «Белая сила» — просветительская программа, запущенная в рамках реализации образовательного национального проекта. Вел ее Топтухин, в прошлом политический обозреватель, отличавшийся феноменальной способностью всюду усматривать оскорбление России и русского духа. Мир, окружавший Топтухина, был полон неизлечимой русофобии. Все только и думали, как бы уязвить русских. Губернатор догадывался о государственной необходимости такого подхода, но, признаться, считал его чрезмерным. Отчего мы самые бедные? Сейчас враги должны всюду мерещиться Штатам, но и там — он почитывал еще до войны, пока можно было, американскую прессу и даже американские сайты,— не было такого злорадного предвкушения вражеского наскока, такой мазохистской радости при виде очередного ущемления. Топтухин и ему подобные постоянно нуждались в предлоге для разжигания подпольной, подспудной ярости: а, мы опять самые плохие, самые грязные и бедные,— и мы действительно таковы, и в силу этой-то нашей неискоренимой бедности мы всем сейчас покажем! Жалеть Топтухина и топтухинскую Россию после этого становилось куда как затруднительно. Главное же — Россия каждым своим движением отчего-то плодила новых врагов, и понять, за что ее так ненавидят, из топтухинских проповедей было решительно невозможно. Весь мир только и делал, что желал русской погибели: в этой немотивированной, онтологической ненависти, видит Бог, было что-то хазарское. Скажи кто-нибудь Топтухину, что он ведет себя как сущий хазар,— и он, вероятно, умер бы от разрыва сердца, не успев даже врезать оппоненту (в русском национальном дискурсе отвечать на слова словами считалось трусостью, а без разговоров давать в морду — доблестью). Хазары тоже были уверены, что весь мир их ненавидит — за богоизбранность; своя богоизбранность была и у русских государственников, и называлась она богоносностью. Если бы губернатор догадался отделить русское от варяжского, он давно уже заметил эту зеркальность,— но государственный человек редко выходит за рамки бинарных оппозиций, тогда как истинное миропонимание начинается со срывания этой двухцветной маски, за которой обнаруживается третье. Топтухин, впрочем, понятия не имел, что он варяг. Он был из числа тех искренних варягов, для которых сама мысль о своей неорганичности и пришлости — еще одно проявление все той же клинической русофобии; он искренне, без тени спекуляции, верил сам и уверял окружающих, что Россия несет свет миру, а заключается этот свет опять-таки в противостоянии торгашеской цивилизации юга. Вне противостояния он Россию не мыслил. Истинное христианство, о котором он дважды в неделю рассказывал в «Белой силе», заключалось в любви к Отечеству, а любовь состояла в истреблении его врагов. Врагами были все, и потому христианство в конечном своем развитии состояло, надо полагать, в истреблении всех, кроме Отечества, дабы некому уже было проявлять русофобию. Патриотизм топтухинского извода сводился к беспрерывному истреблению — именно это истребление воспитывало подлинных воинов христовых; с исчезновением последнего врага истина воссияла бы автоматически. Это голимое варяжство преподносилось как новая патриотическая доктрина, хотя старше нее, вероятно, было только хазарство. Нынешняя лекция Топтухина была посвящена борьбе русского государства с хазарскими нашествиями.

Топтухин, перешедший теперь из политических обозревателей «Времени» в авторы и ведущие собственной вторничной и четверговой лекционной программы, был толст, как большинство государственников, бородат, как все истинные варяги, и солидно, округло басовит. Разговаривая, он пристукивал кулаком по столу. В его одышливости было что-то грозное. Этой одышкой он как бы намекал, до чего довели враги приличного человека. Вот и говорить уж ему трудно, но он будет, будет говорить, все больше ярясь, доводя себя до все более сильной одышки, все отчаяннее ударяя по столу кулаком. После программы его долго отпаивали валокордином, валидолом, чаем. Вся студия ненавидела Топтухина. Он страшно потел. «Брань духовная»,— с умилением говорил о Топтухине регулярный участник его программ, протоиерей Посысай (Купыкин). Школьников заставляли на уроках принудительно смотреть Топтухина, и они тоже ненавидели его. Топтухин был уверен, что все его обожают. Вот странность — он полагал, что Россию все ненавидят, а лично его любят. Тут был парадокс. Он воображал, что даже враги России глубоко чтут его, Топтухина, боятся его, заискивают перед ним, желали бы знать его мнение по любому вопросу: а это, Валериан Павлович? А как вам это? Враги России ненавидели Топтухина больше по обязанности; будь их воля — они приползли бы целовать его задние ноги, заскорузлые большие пальцы. Такое противоречие — уверенность в общей ненависти к России и в столь же повальной любви к себе — объяснялось просто: как всякий истинный варяг-захватчик, в душе Топтухин полагал, что сама Россия — довольно бросовый товарец. Он оттого так и ярился, защищая ее, оттого и любил Отечество с такой страстью, готовой стереть в порошок все окружающее: варяги догадывались, что захватили очень так себе землицу. Они уже жалели, что сюда пришли, но с тем большим показным пылом изо всех сил нахваливали этот надел. Между прочим, надел был действительно ничего себе, но не варягу это понять: варяг ли разберется в талантах коренного населения, оценит песни местных дервишей, красоту промыслов, кротость пейзажа, округлость гоношей, вкуплость одарей? Им с самого начала казалось, что и население неважное, и земля неурожайная,— договариваться с этой землей никто из них не умел,— но другие земли им как-то не покорялись. Неудачливое было племя, чмошное, по-армейски говоря: только эти им и дались в полное пользование, не умея и не желая сопротивляться; приходится иметь дело с такой Родиной. Именно оттого патриотизм варяжского толка имел столь жалобный и притом агрессивный вид: да, землица убогая, народишко так себе,— но мы убьем любого, кто осмелится нам на это намекнуть! Сами мы, несомненно, куда лучше, чем эта наша так называемая Родина; вот почему все варяжские патриоты — называвшие себя по-прежнему русами, русскими, так привычнее,— так были уверены во всеобщей любви к ним и столь же всеобщем презрении к их бросовой землице.

Любопытно, что у хазарства все было несколько иначе, при несомненном сходстве дискурсов: хазары считали себя настолько прекраснее этой земли, что никогда с нею не отождествлялись. Ни один хазар, кроме несчастных фанатиков-ЖД, не признался бы вслух, что это их коренная местность; нет, она была чужая с самого начала, но они принесли сюда искусства, науки, торговлю… С ними эта земля обрела смысл и вид, до того же была безвидна и пуста; но так как они были слишком для нее хороши — их с нее, естественно, поперли при молчаливом, а то и прямом пособничестве предательского туземного населения. Хазар никогда и ничего не признает своим — потому что имеет право на весь мир и никогда не удовлетворится малой его толикой; у нас нет «своей» земли, потому что вся она — наша. В этом вся разница между хазарством и варяжством, а по сути — между Яхве и Одином: Один беспрерывно завоевывает мир — Яхве владеет им изначально. Один всегда обижен на то, что ему опять достался не лучший кусок земшара,— Яхве обижен на то, что ему достался еще не весь земшар.