Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

— Ну, я,— нехотя признался Волохов.

— Ну вот! Я с тобой и соединился!

— А нахрен ты со мной соединился?

— Теперь уже не знаю. Теперь уже я в отпуске и следую в город Москву, при себе имея рядового для доставки туда же. Мне теперь и Здрок похрен, и ты, если честно, только не обижайся.

— Ну да,— равнодушно сказал Волохов.— Мне не в обиду. А ты сам-то кто?

— Я капитан Громов, командир девятой роты шестнадцатого батальона тридцать пятой гвардейской дивизии,— представился Громов.— Волохов, а почему тебя никогда в войсках не видно? Что, такой отряд скрытный?

— Нормальный отряд,— крикнул со своей койки боец Дылдин, обнимавший сестру Чапыгину.

— Я вижу,— сказал Громов. Отчего-то его перестал раздражать бардак. Видимо, чем ближе была Москва и отпуск, тем меньше в нем оставалось казарменного и уставного духа.

— Да ни хрена ты не видишь, капитан,— тоскливо сказал Волохов.— Что ж я, не слышал про тебя? Слышал. Ты у нас есть главный зубец, слуга царю, отец солдатам.

— Ну, не главный.

— Какая разница. Важно, что зубец. И никак ты не поймешь, капитан, что вся твоя служба псу под хвост. Не зависит ничего от твоей службы, понял? Ты едешь по кругу и думаешь, что исполняешь долг. А исполняешь ты мотив на шарманке, понял?

— А чего еще исполнять-то?— миролюбиво сказал Громов.— Шарманка — тоже музыка.

— Наливай да пей,— ответил Волохов.— Я с тобой с трезвым разговаривать не буду.

— Тут видишь какая вещь,— говорил Волохов через полчаса, когда они уже ополовинили двухлитровую бутыль.— Помнишь — хотя откуда тебе помнить, зубцу… Был такой Устрялов, сменовеховец. Слышал, может.

— Кое-что и мы, зубцы, слышали,— сказал Громов спокойно.

— Ну, тогда знаешь,— обрадовался Волохов понимающему собеседнику.— Ты ведь помнишь, что они с белоэмигрантами спорили: сменовеховцы талдычат, что Сталин будет красным царем и коммунисты возродят империю, а белые — что Сталин Россию губит и ничего от не осталось. Я все думал — кто прав? А перед войной допер, что правы обе стороны. Все хорошее он да, погубил. А во всем плохом — полная преемственность, стопроцентное престолонаследие. Это и есть отрицательная селекция в действии. Заметь, что у последней революции все то же: говно в полной неизменности, а все приличное, что в совке было,— полный привет, съелось. Знаешь, почему это?

— Да во всякой революции приличное первым гибнет,— сказал Громов.

— Ни черта подобного. Это ЖД наврали, когда им надо было ту революцию обосрать. Механизм простой: я тебе уже докладывал — тут четыре фазы. Так вот, к этой четвертой фазе успевает нарасти кое-какая сложность. Культура, отношения, опыт, как хочешь назови. В стареющем цикле есть своя прелесть: душно, конечно, и потолок низкий — все как в старой оранжерее, где уже подтухает почва и плесень по краям. А потом ломается все это дело. Все приличное, что успело нарасти за время оттепели и застоя,— раз!— и к черту. Это приличное — оно всегда нарастает где-то с шестидесятых по восьмидесятые. А потом культурный слой сдирается — и опять поперла голая борьба дурного с отвратным. У меня, правда, недостаточно это обосновано насчет Алексей-Михалыча… Но, знаешь, и при нем бывали вещи здравые. Петр все повытоптал, насадил и хорошего, и плохого поровну, но дикость осталась — она же нужна ему была, дикость. Без нее разве бы он столько всего перевернул? А все здравое, что было в допетровской Руси, все, на что молились потом хомяковцы,— под корень. При Александре революция была убогонькая, так что ниспровергать ничего не стали. Так, забыли. Державина с Херасковым как и не было. Ну, а про двадцатый да про наш ты сам все должен видеть. Штука в том, что революции учащаются, а восстанавливаться все трудней. Так что каждый раз труба немного пониже и дым чуть пожиже. Вот почему выживает все худшее: так в ритме заложено. Чуешь?

— Я в такие умозрения не верю.

— А во что веришь? В факты? Мало тебе фактов?

— Это все вещи непознаваемые. А вот дело свое делать — это да, это нам дано в ощущении.

— Да на кой его делать!— взорвался Волохов.— Что толку его делать, когда механизм заведен!

— Для себя,— сказал Громов.

— А смысл? Чтобы себя правильным считать? Кто тебе, капитан, в детстве успел внушить, что ты такой неправильный? Может, правильно не делать ничего, а тихо лежать, глядеть в небо, надышаться напоследок? Осталось-то с гулькин хер!

— Какая мне разница — осталось, не осталось… Это не от меня зависит. От меня зависит долг, я его выполняю, вот и весь наш ответ на ваш конец света.

— Ну-ну,— сказал Волохов.— Но хоть круг-то этот ты замечаешь? Нельзя же на карусели ездить и думать, что приближаешься к морю!

— Карусель — тоже неплохо. Я в детстве любил. По сторонам смотреть нечего, можно заниматься собой.

— Ну, занимайся,— пожал плечами Волохов.— Это у тебя, знаешь, детское. Тоже очень любят старые книжки перечитывать, наизусть известные, и по кругу ездить. А я хочу во взрослый мир, капитан, взрослый! Где у людей есть нечто поверх простейших разделений… но мы же этот слой всю жизнь сдираем! Нам же окончательную революцию подавай, чтобы с нуля! И все, что у других наросло и удерживает их вместе, у нас первым делом с корнем рвут. Так называемую культуру — в особенности. Ну и начинается… пока дети победителей не одумаются и не пойдут своим путем.

— Тоже правильно,— сказал Громов.— Нечего им идти своим путем. У каждого поколения должна быть своя революция, своя война и своя оттепель. Это идеальная схема человеческой жизни, если хочешь. У каждой генерации — свой круг.

— И будут штамповать одинаковых людей: вот тебе десять просветителей Фонвизиных, десять диссидентов Радищевых, десять раскаявшихся государственников и десять разочарованных либералов разной степени одаренности…

— Ну а где иначе?

— Везде иначе!— закричал Волохов.— Только у нас одна и та же пьеса в разных декорациях играется седьмой раз! Пара новых действующих лиц, несколько новых хохм, а так — все понятно!

— И что ты хочешь делать?— спросил Громов.— Все с нуля?

— Нет,— мечтательно сказал Волохов.— С нуля необязательно.

Он был уже совсем пьян, и лицо у него было красное, вдохновенное. Пламя свечи колебалось, волоховская косматая тень металась по потолку.

— Размыкается все очень просто,— сказал он твердо.— Нужно хотя бы сто человек, которые верили бы во что-то, кроме собственного брюха. У которых была бы хоть одна надличная ценность, вера хоть в один закон. Тогда им будет не все равно. Тогда их не будет всю жизнь заворачивать на круг, потому что кто живет по законам человеческим — тому природные не опасны. И тогда сразу будет пятое время года. А потом шестое, десятое…