Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

— Мне товарищ инспектор сказал — больше нет во мне необходимости до особого распоряжения,— ответил Воронов, испытывая легкое смущение.

— Ну и к лучшему. Зачем в армии солдат с даром выживания? Там другие таланты нужны. Впрочем, ладно. Личных претензий к тебеp не имею, спасибо, что выручал. Будь здоров.

— Спасибо, товарищ капитан! Я позвоню,— сморозил Воронов явную глупость, потому что телефона громовского не знал, да Громов бы и не дал. Наверное, он хотел позвонить ему в часть. Но он уже не очень хорошо соображал. Видно было, что душой он давно дома и что, сделав первый шаг к троллейбусной остановке, в ту же секунду забудет о Громове навсегда, насовсем. Он был удивительно отходчив — Громов вспомнил, как, едва избежав гибели, он принялся болтать с ним в поезде. Удивительно пластичная психика была у этого солдата. Наверное, это и казалось сумасшедшему Волохову приметой коренного населения — «смотри, они же ничего не помнят, ничему не учатся, капитан…».

— Свободен,— с легким презрением сказал Громов, и Воронов помчался к остановке. Громов не стал смотреть ему вслед. Он поправил фуражку и вещмешок, постоял, вдыхая московский воздух, и под мелким дождем направился к метро. Запахло мокрым асфальтом и пылью. Много раз представлял он себе, как вернется и вдохнет этот запах. Теперь он его вдыхал — и почти ничего не чувствовал. Дело, наверное, было в том, что он вернулся не с победой, и радоваться было нечему. Без победы его частное возвращение не имело никакого смысла, да и не возвращение это было, а отпуск, и до конечного его пункта — Средней Азии — он совсем еще не добрался. Тут был пункт перевалочный, промежуточный,— несколько дней у родителей, и только. Впрочем, от Маши давно ничего не было, и Громов не знал, задержится он у родителей или поедет дальше. Надо было осмотреться.

Резиновый запах метро не изменился, и те же белые и голубые поезда бегали по кольцевой, только васек в последних вагонах уже не было — правительство, надо полагать, взялось за серьезную чистку города. И правильно, а то что же за бардак. Почему-то и метро, и множество красивых девушек в летних платьях, легких плащах, с прозрачными сложенными зонтами,— тоже вовсе не радовали Громова. Наверное, он не успел прийти в себя, а может, слишком резким оказался переход от красноармейского телеграфиста и странного вагона к нормальному городу, каким даже в военное время была Москва. А может, он подспудно злился на нее за то, что она такая нормальная — он не мог бы сказать «мы там кровь проливаем», и на это злился вдвойне, но мы там в грязи копошимся, по окопам сидим, бессмысленно берем и сдаем деревню за деревней, а тут — словно и не делается ничего, словно это так и надо: они в своих ролях, мы в своих. Им достались роли москвичей, нам — окопной грязной швали, и что самое интересное, я выбрал эту роль сам, потому что москвича мне играть разонравилось. Какие же претензии? В том и беда моя, что я никому не могу предъявить претензии, потому и не радуюсь ничему. Никто не виноват, и никому я не благодарен. Нельзя воспитать душу, не утратив способности к сильному страху, отчаянию и радости: что же мне теперь удивляться, что моя воспитанная душа не выпрыгивает из груди при виде родного города? Я не знаю даже, обрадуюсь ли, увидев отца и мать. И не представляю, узнают ли они меня.

Он вышел на своей станции и принялся ждать маршрутку, прождал двадцать минут, пока случайный прохожий не объяснил ему с тайной радостью, что маршрутки здесь больше не ходят — либо лови такси, офицер, либо иди пешком. Денег у Громова не было, да он и не хотел ловить такси. Пройтись пешком даже лучше, решил он, можно успокоиться. Он не стал звонить родителям, да и мобильный разрядился. Можно, конечно, по автомату — мелочь-то найдется,— но он никого не хотел предупреждать: сначала — потому что не был уверен в отпуске, потом — потому что не был уверен, что доберется, а теперь — потому что не хотел портить радость. Счастье, о котором ты предупрежден, всегда обманывает. Надо явиться вот так, без звонка,— правда, он не знал, застанет ли родителей дома. Было около трех. Мать в это время обычно уже приходила из школы, а отец давно перешел на неполный рабочий день.

Громов шел по Москве и все отчетливее понимал, что именно его в ней смущает. Они с родителями переехали в этот район незадолго до войны, и район был тогда совсем другой — казалось, вместе с ними сюда переехала память громовского детства, ушедшего в самые глубокие, почти неощутимые слои памяти. Эта часть Москвы — сравнительно новый район, выстроенный в последние лет пять,— должна была походить на современный мегаполис, а походила больше всего на спальный район конца семидесятых. Тут даже стояли газетные стенды с ободранными газетами и афишами, по которым Громов когда-то учился читать. Кажется, он какие-то даже помнил по детству. Родители собрали вокруг себя все черты и приметы громовских первых лет, все скаталось на московской окраине, как тополиный пух скатывается в грязные валики. Словно не по городу путешествовал он, а по собственному мозгу, опускаясь глубже и глубже. Вообразим себе город, в котором гаснут огни, отключается канализация, темнеют и заселяются неведомыми сущностями окраинные улицы: старый, старый сюжет, нарисовавшийся ему еще в то время, когда он запоминал сюжеты. Что останется последним? Детский сад. Все, кроме детской памяти, сожрано безумием. Громов не ходил в детский сад, он был балованным ребенком.

Он долго представлял себе, какими увидит родителей, и больше всего боялся увидеть их постаревшими, слабыми — но увидеть их ничуть не изменившимися было еще страшней. Какие часы лучше, спрашивал Кэролл у испуганных студентов, ничего не понимавших в лекциях чудаковатого профессора,— те, которые показывают правильное время дважды в сутки, или те, которые не показывают его вовсе? Первые, лепетали студенты. Вторые, торжествующе кричал Кэролл! Вторые, ибо первые стоят! Родители стояли в своем застывшем времени, как те часы: способность изменяться, хотя бы и к худшему,— примета живого. Родители были, слава Богу, живы, но существовали в особенном, не совсем человеческом пространстве,— Громов никак не мог освоиться в нем. Так, говорят, командировочный при возвращении не сразу вписывается в домашнее время. Столько всего с ним случилось, столько пространства пересек — а тут болото. Еще труднее вернувшимся с войны — когда Громов еще читал стихи, он прочел у одного поэта, как странно тому влезать в штатский костюм и в кармане находить бумажку с довоенным телефоном. Но солдату победившей армии проще не только выздоравливать — ему и в мирную жизнь легче вписываться; а Громов чувствовал себя как Иван-царевич, которого отправили за тридевять земель, а ни Кащей, ни Василиса так и не дались в руки. Отпуск после долгой и трудной работы — вещь хорошая, но что, если работа вдобавок совершенно бессмысленна? Громов научился ее, вместе с ее бессмысленностью, переносить — и находил в этом даже наслаждение, хоть и необъяснимое; однако вернуться из такого мира в нормальный было почти невыносимо. Жизнь без цели и смысла приемлема только тогда, когда до отказа набита страданием, грязью, копошением в армейской неразберихе; страдание — само себе смысл, оправдание и награда. Но жить без смысла в комфорте — мука, которой не вынесет никакое сознание; и в первые же минуты дома Громов мучительно захотел на войну.