Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

— Ты присягу давал?— спросил Гуров и вдруг подобрался, с доверительного полушепота перейдя на командный голос.— Капитан Гуров! Слушайте приказ: в деревне Копосово обнаружить данного мужчину и его спутницу и по сигналу рядового Воронова уничтожить объекты. Приказ ясен?

— Так точно,— ответил Громов.

— Выполнять. Сейчас возьмешь Воронова и с ним немедля отбудешь на станцию. Машину дам мою. Первый поезд на Блатск — в шесть пятьдесят три. Стой здесь, жди.

На секунду он умолк, глядя в землю. Дождь усилился.

— Мало нас, вот что,— сказал Гуров.— Очень мало, пять процентов. Кабы чуть побольше, так и без тебя бы обошлись. Ну да ладно. Я не говорил, ты не слышал.

Гуров вошел в барак. Громов стоял под дождем, не понимая, снится ему все это или происходит на самом деле. Через пять минут Гуров вышел с высоким, тощим и взлохмаченным рядовым. Ремня на рядовом не было. Гуров вручил ему мешок:

— Тут все. На станции оденешься. Документы все на тебя выписаны. Потом останешься в Москве, сиди и не рыпайся. Если в Копосове у тебя не выйдет, доложишься ему,— Гуров кивнул на Громова.— Он тебе во всем первая защита. Ну, алатырь на поступь.

— Доломянем на приступок,— ответил рядовой.— Здравия желаю, товарищ капитан.

— Машина моя у штаба,— сказал Гуров.— Оба марш туда, я сейчас шофера пришлю.

Громов и Воронов медленно направились под дождем к штабу.

— Меня вообще-то Ильей зовут,— сказал Воронов. Он, кажется, все еще не очухался от внезапного спасения и теперь в избытке счастья готов был фамильярничать со старшим по званию.

— Вас вообще-то зовут рядовой Воронов,— сказал Громов,— и будьте любезны вести себя по уставу.

Поезд стоял на станции Баскаково две минуты. Вагон был пустой, только несколько мешочников нахохлились на желтых деревянных лавках, прижав к себе жалкий скарб, словно обернувшись вокруг него.

Воронову очень хотелось разговаривать. Он только что чудесно спасся и все еще не мог прийти в себя от радости. Громов смотрел на него брезгливо, хотя в душе и понимал, что парня чуть не расстреляли без вины, а потому предъявлять к нему претензии жестоко.

— А вы сами москвич, товарищ капитан?— спросил Воронов.

Громов хотел отрезать, что это не его рядовое дело, но вместо этого сухо кивнул.

— Я в Москве уже полгода не был,— мечтательно сказал Воронов.— Мать не видел, девушку не видел…— Ему казалось, что упоминание о девушке разжалобит сурового капитана. Человек, у которого есть девушка, все-таки уже не выглядит полным ничтожеством.

Громов молчал. Он не понимал, почему должен тащить с собой в давно вымечтанный отпуск болтливого труса, да вдобавок с заездом в Блатск, где он вовсе не планировал задерживаться.

— Я сейчас заткнусь, товарищ капитан,— радостно сказал Воронов.— Мне просто, понимаете… я сейчас видел очень хорошего человека. Я и не знал, что такие бывают. А после этого в первое время, сами знаете, очень трудно опять думать, что все кругом вот такие,— он постучал по спинке сиденья.— Ну и разговариваешь, хотя нельзя. Я же понимаю, вы тоже не вот такой. Так что можно бы и сказать какое-нибудь человеческое слово.

Громов обалдел от этой наглости и посмотрел на Воронова молча, в упор, как он хорошо умел. Это был натренированный командирский взгляд, но Воронов не отводил глаз, словно пребывание в соседстве смерти навеки отбило у него страх перед земным начальством. По первому году боев — когда, собственно, еще бывали бои,— Громов знал эту солдатскую храбрость. По большому счету командовать можно было только необстрелянными — обстрелянные не боялись крика и уважали только компетентность. Поэтому Громов не стал кричать на Воронова, а молча посмотрел на него и наконец сказал:

— Видите ли, рядовой Воронов. Человек, которого чуть не убили,— еще не герой. Это вам понятно? Если бы вы побывали в бою, я бы мог с вами разговаривать по-человечески. А пока мне ваши подвиги неизвестны. Пока весь ваш подвиг — в том, что вы зачем-то нужны инспектору Гурову. А инспектор Гуров для меня — только старший по званию, не более того.

— Я понимаю, понимаю,— с готовностью закивал рядовой.— Я никакой не герой, точно. Но ведь с человеком иногда можно поговорить просто так, нет? Или вы только с героями?

— С человеком на фронте говорят так: смирно, вольно, разойдись,— раздельно произнес Громов.— С солдатом — другое дело. Но вы мне еще ничем не доказали, что вы солдат. То, что на вас форма,— вас солдатом не делает. Понятно я говорю?

— Так точно,— тускло сказал Воронов. Радость его словно выцвела. Вероятно, ему казалось, что человек, с которым Гуров отправил его в Блатск,— тоже должен быть чем-то сродни Гурову, родной, нормальный и правильный, видящий в других людей, а не только солдат. Но, наверное, такого человека у Гурова не было, и он просто выбрал случайного офицера, шедшего мимо,— не зверя, но и не живую душу; просто хорошо работающую машину, редкую среди ржавых и плохо смазанных машин варяжского войска.

Поезд тронулся, скрипучий и дребезжащий, как всякая варяжская машина. Медленно светало. За окном тянулись провода в каплях: плавный подъем — плавный спуск… кусты, овраги, длинная серая река с песчаными отмелями…

— Разрешите отлучиться в тамбур с целью перекурить,— попросился Воронов.

Громов окинул его с ног до головы.

— Ремень поправьте. И пилотку. Гражданские смотрят.

Воронов вышел в тамбур и уперся лбом в стекло. Курева у него не было, ему хотелось побыть одному с проплывающими кустами и реками.

— Не одна в поле дороженька,

Не одна самодельная…

— не запел даже, а заговорил он почти про себя. Дымящий в тамбуре мужик, черноволосый, заросший бородой по глаза, поглядел на него с подозрением, и дальше Воронов пел любимую дорожную песню только про себя. Он сам не знал, откуда взял ее,— наверное, услышал по телевизору, в старом фильме, где тоже все ехали мимо серых пейзажей в медленном поезде, и еще мальчишки махали проезжающим из оврага.

— Не одна в поле дороженька,

Не одна беспредельная.

Не одна в поле дороженька,

Не одна самокатная,

Не одна в поле дороженька,

Не одна сыромятная…

Просыпаясь утром и глядя на Женьку, лежавшую всегда на спине, ровно, прямо, в том абсолютном покое, в каком никогда нельзя было ее застать днем,— Волохов думал иногда: почему умереть не сейчас? Смерть давно постоянным фоном входила в его мысли — то ли было виновато предчувствие войны, до которой оставалось тогда полтора года, то ли, историк, он привык подводить итоги; где гарантия, что умрешь не сегодня? Каждый год проживаешь день рождения и день смерти — эта мысль как поразила его в детстве, так с тех пор и всплывала время от времени; в Москве, где давно уже не было никакой жизни, но смерть медлила,— умирать не хотелось, хотелось посмотреть, чем кончится; но тут, рядом с Женькой,— право, хоть и в двадцать восемь лет, а не жаль было бы сдохнуть, чтобы не смазывать впечатления. Ужас — в приблизительности: соглашаешься на то и это — вместо того, что хочется, с допущением большим или меньшим, но всегда присутствующим,— за этот компромисс и цепляешься, в дурацкой надежде, что доживешь и до подлинности. Теперь дожил — куда дальше?