Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

Как несложно было предположить, от мобилизации откупались кто во что горазд, и в первых рядах — противники нелегальной миграции. Погромить они очень были горазды, но служить в прославляемой ими же армии, где давно уже не полагалось и двух воскресных яиц, охотников не находилось. Поначалу, к чести власти, мели всех. Волохов давно ждал подобного исхода — особо после знакомства с Гуровым; в день объявления войны, случившийся аккурат после его тридцать третьего дня рождения, незадолго перед новым годом, он с Гуровым встретился на Поклонной горе. Место выбрали людное — шел патриотический митинг, можно было побалакать незаметно.

Гуров, впрочем, незаметен был везде — Волохов поклялся бы, что и в первую встречу, у давно уехавшей Иды не замечал его, пока Гуров сам не пожелал объявиться. О таинственных его делах Волохов понятия не имел: Гуров служил в Генштабе и постоянно ездил в командировки. Он инспектировал войска, проверял училища, интересовался непредсказуемыми вещами — то рыбными промыслами, то сталью,— имел знакомства в деловых и эзотерических кругах (а впрочем, все российские круги были перемешаны, и деловые мало отличались от эзотерических); с Волоховым они виделись редко — не в последнюю очередь потому, что первая приязнь сменилась некоторой взаимной подозрительностью. Волохов догадывался, что Гуров бережет его для тайного дела, на которое он, Волохов, еще, может, и не подпишется — тогда как для Гурова сама его принадлежность к коренному населению была залогом готовности на все. Волохов вообще не очень желал прислушиваться к голосу крови — апелляция к этому голосу равно отвращала его в варягах и хазарах, и почему надо было делать исключение для таинственного населения, к которому они с Гуровым принадлежали,— он не понимал. Что из того, что он помнит пароль «соколок» и питает равное отвращение к обоим поработителям? Волохов подозревал, что Гуров отвел ему роль в своем плане, а Гуров подозревал, что Волохов не желает больше играть какую-либо роль в чьих-либо планах, а злится потому, что собственных у него нет.

— Что, дождался?— в лоб спросил его Волохов.

Гуров кивнул. Он был спокоен, как всегда, но очечки его поблескивали победительно.

— Значит, все сделалось силою вещей?

— А то. Ты меня слушай, я зря не скажу.

— Перебьют, думаешь, друг друга?

— Непременно. Долго терпели, да теперь уж, видать, окончательно.

— И чем все кончится?

— А ничем. Полным ничем. Я давно говорил, что победы тут не будет — друг друга пожрут, да и сдохнут. Им поврозь помирать неудобно, а вместе, думаю, даже радостно. Сам не ам и никому не дам. Достойный венец двух бесполезных племен.

— Непохоже пока, чтобы друг друга. Похоже, что наша возьмет.

Гуров пожал плечами.

— Думай, как знаешь. И что это за «наша»? Когда ты уже перестанешь к варягам примазываться?

— Нравится мне так.

— Ты и в армию пойдешь?

— Почему нет. Призовут — пойду. Мой год пока не трогают, молодых гонят.

— Ну, давай. Варяг выискался. Убьют тебя, дурака,— с кем страну будем поднимать?

— Это когда ж ты ее поднимать вознамерился?

— Когда два ига друг друга схарчат,— весело сказал Гуров.

— И что, думаешь, будет кого поднимать?

— Обязательно,— сказал Гуров.— Откуда и возьмутся…

— Немного же ты с ними наподнимаешь, если они тысячу лет такое терпели.

— А они не терпели,— все так же ровно и весело ответил Гуров.— Они часа ждали.

— Ну да. Те ждали, эти ждали…

— А дождались мои,— кивнул Гуров. Он не говорил «наши», к коренному населению у него было интимное отношение.

— А не думал ты, Костя,— ехидно спросил Волохов,— что когда твои без захватчика останутся — они вовсе уж ничего не смогут?

— Дурак ты, Волохов,— беззлобно ответил представитель коренного населения.— Как есть дурак. Знаешь ты про реку Неглинку?

— Как не знать. В трубе течет.

— Вот рухнет со временем Москва, разлезется труба,— думаешь, Неглинка течь разучится? В землю уйдет? Нет, Волохов. Это Глинка их вонючая в землю всосется. А Неглинка — НАША река,— прибавил он со значением.— Священная река. Они, сволочи, в трубу ее заковали, а мы и терпим, верно? А почему, спроси? А потому, что реке ничего не сделается. Она выйдет на свободу и потечет себе, как прежде. Ты про Глинку слыхал?

— Как не слыхать. «Жизнь за царя».

— Дурак ты, ваше благородие. Глинка — та, от которой Глинские пошли. Была такая река, варяги крепко ее жаловали. Михал Иваныч ихний специально в ее честь назвался. Это и есть правильное название Москва-реки, его только истинное варяжство знает. Им, вишь ты, некрасиво казалось, что у них главная столичная река — Глинка. Но что от глины пошло, в глину и возвратится. А Неглинка останется, чуешь, историк?

— Чую, чую,— сказал Волохов. Спорить ему не хотелось. Он давно знал, что сделает в случае войны, но рассматривал эту возможность как гипотетическую, отдаленную. В истории часто бывает, что идет к одному, а случается другое — без этой божественной иррациональности не стоило бы и любить ее; только русская была чудовищно предсказуема и тем повергала в беспросветную тоску. На его глазах сама собой, из воздуха ткалась война; она нужна была всем, ею можно было оправдать любые заморозки, списать на нее все художества, она становилась окончательным оправданием нового диктата — и вот начиналась, на ровном месте, не во враждебном даже, а в безразлично-брезгливом мировом окружении. И война была, судя по всему, не на жизнь, а на смерть — окончательное решение русского вопроса.

Так думалось ему в первый год, и поначалу действительно как будто шли сражения, затевались масштабные операции, печатались сводки потерь — начались даже перебои с продуктами, как и положено на войне; только на второй год стало ясно, что продуктовые перебои существуют сами собой, а война потому и нужна, что надо их объяснять. Тут-то и выскочила иррациональная, Божья ирония: в стране, где все протухло и оскудело, мало что осталось и от войны. Открыли банку стратегической тушенки — а оттуда пахнуло духом, каким пахнет от ржавого гнилого ручья, вытекающего из щели летнего помойного бака: не война то была, а такое же издевательство над самой идеей войны, как поздние варяжские праздники в честь крылатого архистратилата. Варяги бесперечь расстреливали своих перед строем, хазары не знали, что делать с захваченной землей,— и обе стороны лихорадочно убегали от крупных столкновений: варяги разучились умирать за эту землю, а хазары усомнились в том, что она того стоит. Война длилась и длилась, но воевать давно уже было не за что: разойтись по домам казалось стыдно, да и нельзя было после всего жить рядом,— а уничтожить друг друга никому не хватало сил. Это не могло продолжаться дальше. Это должно было кончиться, совсем, бесповоротно,— чтобы начался новый человек на новой земле; и этого нового человека выращивал Волохов.