Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

Он был недаром англоман, а потому взял себя в руки и, брезгливо выкинув послание, аккуратно подшил распоряжения в архив (с тех пор, как прекратилась электронная почта, папки этих многословных, паутинистых, ничего не объяснявших распоряжений пухли с каждым днем, и пойди выброси!). Надо было принять туземцев, но он испытывал теперь такую ненависть к ним, что не чувствовал себя в силах выслушивать жалобы. Злоба его душила. Чертова баба, чертов народ! Нет, это, конечно, зависть. Завидуют, что приблизил. Он кликнул Никиту и потребовал воды со льдом.

Жалобы в этот день были самые рутинные, и он слушал вполуха. Надо было утвердить несколько порок, и он утвердил порки. Это ввели недавно, в Москве сомневались, как он сможет,— он смог, не возразил, хотя недоброжелатели ожидали демарша. Он был не так глуп, чтобы подставляться по мелочам. Лучше он два раза в месяц выпорет явных тунеядцев и алкоголиков, нежели его сместят из-за идиотского конфликта и новый губернатор будет сечь уже всех поголовно. Он знал, такое бывало. Впрочем, секомые и так орали вовсю — но это входило в ритуал. Губернатор знал, что Никита или его подручный Артем наказывают скорее символически. Артем, Артемон. У Рякиных и Стрешиных тянулась бесконечная тяжба за дом. Перед губернатором на специально отведенном серебряном подносе выросла гора обтерханных справок. Места, где их выдавали, были непредсказуемы. Была даже квитанция из ломбарда — не пойми почему долженствовавшая доказать, что дом принадлежит Рякиным; губернатор давно отчаялся разобраться в этой коллизии, иррациональной, извилистой, приземистой, как все хитрости темных людей. У Рякиных вдобавок было страшное количество родни, состоявшей в запутанных имущественных отношениях друг с другом; младший Рякин женился на Стрешиной, отписал ей полдома и пропал без вести, но у Стрешиной осталось трое детей, которым требовалось все больше места,— обратно же и Рякиным требовалось больше, нежели полдома, а распоряжение свое младший Рякин сделал в помрачении ума, в котором находился все последнее время и от которого, собственно, пропал без вести. Человек в нормальном уме (Рякины говорили: в уму) нешто без вести пропадет? Пропадание без вести рисовалось губернатору чем-то вроде прижизненного перехода в иной мир, где все продолжается по непонятным и вовсе уж бесчеловечным законам: вот так зайдешь на Чайковского, 8, а там странные люди, чужие, и смотрят по-чужому, но ты уже вовлечен в их игры и живешь по их ужасным законам, где, допустим, нельзя открывать дверь правой рукой… и ни одной естественной человеческой реакции, никто не пожалеет, никто… как, должно быть, страшно безвыходными, туманными синими вечерами! Дальше, дальше от этой жизни; почему он должен выслушивать туземные жалобы, копаться в их справках, путаться в семейственных связях? «Вот квитанция от его пальта, он сдал пальту в ломбард, нешто в здравом уме под осень стал бы сдавать пальту?». И Стрешина, конечно, от него гуляла, дети не его, вот справка, у детей искривление носовой перегородки, у двух из трех, а у него нешто было когда искривление перегородки? Вся деревня любовалась, какой справный. И с этими справными справками они ездили в город из деревни через день, когда он принимал, и занимали очередь, и он выслушивал их сагу с самого начала, хотя иногда умудрялся запомнить, на чем прервал их в прошлый раз, и просил: вот с этого места, пожалуйста. С отравы, с зеленых соплей… с пятого такта…

— А и то поди пойми, от кого она прижила,— говорил представитель Рякиных, бабообразный, приземистый, беспрестанно прижимавший к груди пухлые ручки.— Пригуляла, не погнушалась. Никого не пропускала. А ён знал, ён все как есть знал.

— Тю! Ты что?!— визгливо негодовал представитель Стрешиных, такой же маленький, круглый, но с раскосыми бурятскими глазами, и пухлые ручонки он не прижимал груди, а хлопал себя ими по ляжкам.— Никогда она ни с кем не гуляла, она думать не думала про тако! Про тако как можно думать?! Полдома отписать, кому! Яму все говорили: кому ты отписывашь? А он говорил: то не ваши полдома, то мои.

— А что с того, что полдома? Кому толку, что полдома? У меня около Талдома тож было полдома, так там и солома едома…

— А что солома, так против лома нет приема.

— Около-то кокола, да Вукола-то сокола…

— А что у Вукола-то буркала, да кыркала-то экала…

В какой-то момент губернатор перестал понимать, что за действо перед ним разыгрывается. Тяжба Стрешиных и Рякиных постепенно перешла в песню и танец, коронный номер фольклорного коллектива: один бил себя по груди, второй по ляжкам, один подпрыгивал, второй приседал, и оба по-бабьи взвизгивали, тошно кружась. Наконец Рякин вынул платочек, а Стрешин стремительно переобулся в шитые сапожки, и они пошли друг на друга, выкрикивая странные слова. «Тьфу!» — «Тьфу!» — крикнули они друг на друга и вновь пошли кругами, и каждый кланялся губернатору и немного подшаркивал перед ним ножкою. Наконец, утомясь ходьбой, прыжками и взвизгами, оба одновременно низко поклонились и, отдуваясь, замерли.

— Народный танец «Тяжба»!— прохладным голосом ведущей консерваторского концерта объявила личная секретарша губернатора, появившись из-за портьеры.— Сказанного достаточно!

— Не понял,— осторожно улыбаясь, сказал губернатор. Он долго откладывал рассмотрение тяжбы, опасаясь, что придется принимать непопулярное решение, но настоящего туземного имущественного спора не видывал еще никогда. Он и не знал, что это заканчивается так забавно.— Спасибо, конечно, за танец, но чего вам нужно все-таки?

— Мне нужно? Тю!— воскликнул Стрешин (или Рякин) и ткнул Рякина (или Стрешина, в общем, того, который остался) в круглое плечо.— Это ему нужно!

— Да не мне, ему нужно!

— Не мне, ему!

— Да не мне, ему!

— Тю! Ничего не нужно.

— А что нужно? Ничего не нужно. Все есть.

— Вот ей-Богу, все есть!

— Как есть ей-Богу, все есть!

— Народный танец «Божба»!— прохладно и звучно объявила секретарша.

— Довольно,— властно сказал губернатор.— Я вас жалую и милую. Ты возьми этого,— он указал Рякину на Стрешина,— а ты этого,— и показал Стрешину на Рякина.— И оба пошли отсюда, живо.

— Спасибо, губернатор,— сказал один и поклонился.

— Ай, пасибо, бубернатор.

— Пасиб, гублинатор.

— Паси, блинатор…

И кланяясь, повизгивая, похлопывая себя по груди и ляжкам, просители удалились.

— Народный танец «Дружба»!— вслед им объявила секретарша.

— Что это было?— спросил губернатор.

— Это у них, Алексей Петрович, главное развлечение. Тяжба, народный ритуал. Иногда годами длится. Как добьются приема, так празднуют.

Губернатор работал в регионе второй год, но всех туземных обычаев не знал — не потому, что они были так уж сложны или многочисленны, а потому, что совершенно бессмысленны. Все туземные драки заканчивались примирениями, а жалобы друг на друга здесь подавали, кажется, только для того, чтобы лишний раз повидаться с начальством. К начальству относились с благоговением, словно само прикосновение к нему служило залогом процветания. Губернатор выслушал и разобрал жалобу Семеновны на местного врача, который не желал определять ее болезнь и вообще не уделял должного внимания, а главное, сообщила Семеновна, стыдясь, он на нее льстился, ластился. Семеновне было восемьдесят пять. Губернатор не понимал, почему он должен был выслушивать этот бред. В другое время Семеновна была бы даже забавна, но сегодня его скребло подозрение. Он еще не виделся с Ашей, с этими отлучками определенно пора было кончать. Дождь усиливался. Губернатор принял еще трех туземцев — двум задержали зарплату, у одного протекала крыша, все это было вне его компетенции, сами должны были, мерзавцы, латать крыши и выяснять отношения с работодателями, но без верховной власти ничего не решалось. Он встал и прошел к себе: с двенадцати до обеда полагалось работать с документами. Губернатор, как все государственные люди, отлично понимал, что никакого смысла в этой работе нет, но писать отчет о поиске новых нефтяных месторождений было, кроме него, некому. Правда, он не знал, кому нужны месторождения: страна и так захлебывалась нефтью, сделала стратегический запас на пятьсот лет, выучилась гнать из нефти масло, которое без устали рекламировали по телевизору,— но государственные люди не спрашивают о смысле. Они делают дело, и все тут. Дело, однако, не делалось. Он набрал ашин мобильный — она не отвечала. Черт-те что делалось в регионах с мобильной связью. Позвонил ей домой — лично распорядился провести телефон в их гнилой барак,— перепуганный отец пролепетал, что ушла еще вчера утром. Губернатор никогда не понимал, откуда в такой семье Аша: отец огромный, топорный, корявый, мать крошечная, забитая, с бесцветными волосами; один раз он даже заставил себя у них отобедать — все было невкусно, нечисто, Аше кусок в горло не лез от стыда… И все-таки — куда она делась? Он написал полстраницы доклада, дважды разложил пасьянс «Косынка» в самом жестком варианте — на деньги, по три карты,— оба раза не вышли даже тузы, что вовсе уж никуда не годилось. Посмотрел в окно: пожалуй, сад в резиденции был единственным ухоженным местом в городе. Губернатор лично заботился о гравиевых дорожках, выписывал дорогую рассаду, следил, чтобы не протухала в бассейне вода и чтобы вовремя вычерпывали оттуда листья,— ежели бы каждый из туземцев делал для своего дома и огорода половину того, что глава региона делал для собственного сада и кабинета, можно было бы жить. Но туземцы словно провалились в складку времени, в щель, в неразрешимый вопрос, над которым задумались раз навсегда: ничто не имело смысла. Их нельзя было заставить работать и даже сознавать свое положение. В провинции это было нагляднее, а в Москве, видимо, зрело подспудно. Как ни зализывали кадра в московских газетах, даже на праздничных, лощеных фотографиях с народных гуляний или презентаций в объектив непременно попадала примета распада вроде дохлой кошки. Государственный человек обязан был верить, что тайный ресурс власти огромен,— но государственный же человек обязан был знать истинное положение дел. Кроме Аши, в этой провинции вообще не было ничего, что стоило бы губернаторского внимания. Он посмотрел на себя в зеркало: залысины, да, и морщины, но неужели можно было предпочесть ему хоть кого-то в этой глуши? Она настолько не отсюда… Конечно, он был у нее не первым,— какой-то из дядьев или шурьев растлил ее, четырнадцатилетнюю, в бане; но ведь это не в счет, это ни при чем. Она ждала одного его, и то, что было между ними, нельзя было сыграть. Он уже знал, что не сразу, пусть ругая себя, пусть ненавидя себя за недоверие к ней и доверие к неизвестному мерзавцу,— но поедет на Чайковского, 8. В конце концов ее могли держать где-то в плену и теперь шантажировать судьбой главного государственного человека в регионе. Кавказцы пошаливали и тут, хотя диаспора была минимальна — китайцы не терпели конкуренции.