Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

— Это я на вас возлагаю, Николай Филиппов,— сказал Бороздин.— Не тяжело вам там, нет? С большим прибором возлагаю. Пошел на хуй, рожа красная.

При этих словах порыв мокрого ветра распахнул форточку и ворвался в окно.

— Никогда при мне это слово не говори,— раздельно произнесла Аша.— У него при мне сила есть.

Губернатор представил, как западный ветер хуй в эту самую секунду налетел на Тарабарова и опрокинул его вместе с креслом. Ему стало весело.

— Ладно, надо собираться. Спасибо, Гриша.

— И куда вы сейчас?— спросил Григорий.

— Да есть куда,— вдруг ответила Аша.— Я знаю тут дороги, выйдем. На краю города машину возьмем, деньги у меня припрятаны. Я все припрятывала, что ты давал. Там на попутной доедем до другого города, где не ищут пока. В электричку сядем да в Дегунино поедем. Я все деревни тут знаю, знаю, где волки, где так себе люди. К волкам нам нельзя, но до Дегунина и они не тронут. А так себе люди везде мне приют окажут. Слово я такое знаю. Пойдем, губернатор, а то, неровен час, и сюда сейчас припожалуют…

Они спустились по темной лестнице. Дождь перестал, и крупные мохнатые звезды показались в тучах, как заплаканные глаза между слипшимися ресницами.

— Вот ты и бегаешь, как заяц, государев человек,— сказала ему Аша.— И все твое государство.

— Подожди, недолго мне бегать,— сказал Бороздин.

— И то, недолго. Хорошо еще, если добежим. Ладно, пошли.

Она долго вела его темными дворами, среди каких-то ям, рытвин, канав, брошенных тряпок, мотков проволоки, свалок… Много, слишком много было земли. Ее не обрабатывали, она замусоривалась, на ней рос бурьян, ее рыли и уродовали, начинали прокладывать дороги и бросали, строили дома и недостраивали. Губернатор никогда еще не ходил по окраинам. Его пронзила внезапная мысль о том, что именно среди этих еле освещенных халуп, на свалках, в ямах и колодцах, где живут васьки или прячут трупы, ему придется теперь ночевать. Запах мокрой земли мешался со смрадом помоек. Все раскисало, разлелось, пузырилось, и ничему больше он не был хозяин.

— Долго нам идти?— спросил он.

— Долго, кружной путь. Много у тебя денег с собой?

— На карточке хватает. Карточка с собой.

— Надо будет снять. Заблокируют они тебе.

— Хорошо, в городе снимем.

— Ты не робей,— сказала она вдруг.— До Дегунина довезу, а там, глядишь, все получится. Этот ребенок, что во мне,— он ребенок не простой. Большую силу мне дает, кстати. Я до него помнишь какая слабая была? Ветром шатало. А теперь дойду. До Дегунина дойду, и до гор дойду. И тебя доведу, куда скажешь. Ты потом сюда вернешься, тебя наши любят. А твои простят, у них мало таких, умных-то.

— Видно будет,— сказал Бороздин.

— Нам бы до электрички добраться,— сказала она.— Где железная дорога, я проживу.

В соседнем городе он снял с карточки все деньги, и вовремя: когда два часа спустя, на вокзале, решил проверить, заблокировали ли счет,— доступа к нему и впрямь не оказалось. Деньги Аша заботливо рассовала по его и своим карманам; он думал, что после бессонной ночи и пяти часов в тряском междугородном автобусе она будет чуть жива,— но она словно крепла с каждым шагом, и состояние бездомности было для нее самым естественным. И то сказать, она не радовалась, когда он ввел ее в свои хоромы,— с чего ей было огорчаться, когда всего этого больше не было? Оно ведь было чужое, не свое.

— Мы давно так привыкли,— сказала она, угадав его мысли.— У нас своего, почитай, и нет ничего. На своей земле, как на чужой. Странствие — самое наше дело. Васьки тоже все странствуют, их за это святыми людьми зовут. Они потому и странствуют, что мир этим спасают.

— Как спасают?— машинально спросил Бороздин.

— А чтобы начало не началось. Они по кругу ходят, вот и спасают. Может, весь мир на них держится.

— Почему?

— Должность такая, кружиться. Вы их васьками называете, а у нас они соколы. Сокол — он окол ходит, круг рисует. Они кружатся, а кольцо ими держится. Теперь-то можно и тебе знать,— добавила она снисходительно,— теперь ты сам вроде как без дома, без дела. Немного — и сокол станешь.

— А волк?

— Волком родиться надо,— обиделась она.

— И что, васьки у вас — святые?

— Святые. Святей — только те, что дорогу строят.

— Какую дорогу?— не понял Бороздин.

— Разную. Раньше такую топтали, теперь железную делают. Железную дорогу строить — это самое святое дело.

— Это зачем?— не понял он.

— Это еще не время. Будет пора — тогда расскажу.

Она рассказывала ему это, как раз когда они подходили к вокзалу. На вокзале в этот день отчего-то проводилась спецоперация по отлову васек, так что Бороздину с Ашей, можно сказать, повезло. Сам Бороздин в бытность губернатором, случалось, несколько раз санкционировал прямые отловы — в особенности когда дело касалось васят, развозимых по приютам,— но особенно старался не зверствовать: в конце концов, от васек не было особого вреда, а что такое распределители, он знал, ездил в показательный московский васятник, когда для губернаторов сделали экскурсию под руководством все того же Тарабарова. Прежде чем они попадали в васятники, их подолгу морили в обезьянниках, досматривали, выясняли обстоятельства, а проще сказать — выбивали из них сведения; половина васек никаких сведений не помнила, и за это их били снова, уже без всякого смысла. Если бы по страшной, невообразимой немилости судьбы губернатору выпала бы судьба работать в обезьяннике или васеприемнике, он бы, вероятно, тоже бил васек. Хуже такой участи была только участь самого васьки.

Решительную зачистку сулили ежегодно, но до нее как-то не доходили руки, да и иностранцы к нам почти уже не ездили — для кого было стараться? Впрочем, то, что происходило теперь на вокзале, по жестокости и масштабности было очень похоже на окончательное решение васятского вопроса. Васек вытаскивали из всех углов, где они обычно ютились, сапогами гнали в открытые грузовики, а кто не шел — тащили волоком; на вокзале густо пахло бомжом. Публика смотрела с явным одобрением, лишь немногие в ужасе отворачивались, кто-то пытался объясняться с милицией — милиция никого не слушала. Большая часть васек шла в машины покорно, тупо, с тем вечным неопределенно-несчастным выражением лица, с которым они скитались по своим темным маршрутам; лица у всех были темно-желтые, опухшие, клочья волос на головах — свалявшиеся, как шерсть в старой куртке; почти у всех непременно была в одежде какая-то красная деталь — некогда красная, точней сказать, ибо на васьках вся одежда была одного бурого цвета; несмотря на лето, многие были в вытертых кацавейках. Некоторые из них сопротивлялись, но молча; только одна машка, в которой от женщины был только пронзительно-визгливый голос, цеплялась за все фонарные столбы и умоляюще орала менту: