Олег Сенцов - Купите книгу — она смешная

К исходу первого чемодана я спросил у Джима, что происходит и чего мы все ждем? В ответ он одарил меня лучезарной улыбкой умалишенного средней степени тяжести человека-цветочка и сказал, что осталось еще недолго и скоро прибудет основная группа.

— Это что, еще не все? — и я махнул горизонту рукой, и тот ответил мне отблесками огоньков на дальних барханах. Джимми снова улыбнулся и отправился на вечерний обход своих последователей, неся им в подоле благодать.

В следующие два дня население нашего, не могу сказать уже поселка, а скорее всего города страждущих, вечно едящих, пьющих и поющих увеличилось еще раза в два. Продолжая биологическую цепочку жизнедеятельности этих людей, а также учитывая их количество, вы можете представить себе, сколько было построено сортиров! Хорошо еще, что в этой части планеты было не модно мыться, поэтому душевые, слава богу, возводить не пришлось. Каждую из прибывших групп возглавлял кто-то из приближенных Джима, многих среди них я узнал, правда, с некоторым трудом, когда нас пригласили всех вместе на Большой Совет — некоторые из них были те, кто ушел за своим светочем год назад, но были и новые. Старых я еле признал — все они выглядели несколько странновато, смотрели как бы сквозь тебя, вероятно, сразу в Истину, говорили подвывая и моргали своими выпученными глазами не чаще одного раза в четверть часа. Я однажды, довольно давно, видел такого человека, его везли по больничному коридору в колясочке — он был после лоботомии и ничего путного уже не говорил, впрочем, как и эти.

Так вот, нас созвали на Большой Совет, хотя как по мне, он больше напоминал Большой Обед, потому что проходил на том самом балконе, под звон посуды, и единственным его отличием от простого обеда было наличие большего числа едоков и карты страны, постеленной вместо скатерти. Предыдущие обеды я часто пропускал и мне приносили еду в мою темницу, но этот пропустить никак было нельзя, так как обещали вкусный десерт. По этому случаю я даже решил надеть, наконец, свежую рубашку, распахнул свой шкаф, но увидал там только платья, юбки и блузки, и, причем, все не моего размера. Пока я вспоминал, когда и в каком угаре я мог себе прикупить все это барахлишко, Елен подошла ко мне сбоку и с такой силой захлопнула дверку, чтобы сделать все, чтобы прищемить мне палец, но ей удалось лишь ущемить мое самолюбие.

— Билли, — начала она тоном, каким женщины в первом классе начинают понукать своим соседом по парте и потом за многие годы доводят обращение к тебе по имени до разряда ругательства. — Твоя мама разве не говорила тебе, что неприлично ковыряться в чужих вещах?

Я внутри себя вспылил, и мне резко захотелось перестать быть новичком в делах по битью женщин и стать экспертом по их расчленению, но произнести вслух я смог лишь:

— Но я же в своем шкафу!

На мое оправдание Елен удосужилась лишь ответить мне универсальным жестом всех женщин, используемым, когда они натыкаются на очередную непроходимую мужскую тупость: повести плечами, повернуть от тебя голову вбок и поднять вверх глаза, поискать ими брови, брови в ответ ползут по складкам лба знакомиться с линией волос, мол, мы ваши родственники, здрасьте! Женщины делают это за секунду, затем демонстрируют, как они умеют шумно дышать носом. Показав, что умеют хорошо, возвращают себя в исходное положение и пристально смотрят на тебя как на вражеский подбитый танк. И вот теперь, после этого, что бы ты ни сказал — ты будешь не прав! В споре с женщиной как с задержанием полицией — все, что вы скажете, будет использовано против вас. Правда, в суде у тебя, по крайней мере, есть надежда, что против тебя используют именно твои слова, их не перекрутят через мясорубку или не выжмут в стиральной машинке и не бросят обратно с таким финтом и смыслом, что ты ни увернуться, ни приготовиться не успеешь. Бац, и ты уже обтекаешь! Спорить с женщиной то же самое, что драться с боксерской грушей: ты рано или поздно выдохнешься, а она будет продолжать мелькать перед тобой, дразниться и скрипеть, называя тебя при этом слабаком. Ты можешь, правда, переусердствовать и в сердцах порвать грушу, но тогда все в спортзале остановятся и будут смотреть на тебя с укоризной, и сами боксеры, и их груши, которые будут вдалеке раскачиваться и негодующе поскрипывать. А твоя будет плеваться наполнителем через рваную рану и кричать: «Гад, козел, смотрите — он меня бьет!» Причем замена старой, надоевшей и уже в трещинках покрытия груши на более новую ничего не дает, заканчивается все всегда одним и тем же. Понимая все это, я втянул голову в плечи и побрел в раздевалку, на ходу зубами развязывая перчатки и размазывая по ним свои слезы.

Но это все было перед советом. На нем самом я успокоился, уселся на угловое место, и карта, постеленная под приборы, оказалась ко мне боком и Атлантическим океаном. В перерывах между первым блюдом и последовавшей за ней длительной борьбой с бифштексом я пытался, сильно вывернув голову, прочесть название одного портового города, но расширить свои географические знания никак не мог, так как оно было от меня и боком и далеко, а потом вообще кто-то закрыл последние две буквы своим стаканом. В конце концов я понял, что не готов менять чересчур тяжело получаемые мною данные об этом населенном пункте на искривление шейных позвонков, и полностью погрузился в трапезу, а зубы в бифштекс. Слушая на выбор примерно одну произносимую на совете фразу из пяти, я, тем не менее, понял, что Джим сотоварищи уже практически парализовали работу нескольких отраслей хозяйства страны, в том числе и тем, что собрали тут множество ключевых специалистов, без которых машина экономики если и не перестала еще работать, то ей осталось недолго мучиться. Но это было только начало — все остальное население страны, состоящее в основном из сочувствующих, колеблющихся, а также живущих по принципу: «Куда все — туда и я», уже стояло в нижней беговой стойке и только и ждало активных действий от восставших — это от нас типа, чтобы, как после выстрела из стартового пистолета, лечь на свои колодки и сказать, что дальше они так жить не могут. Страну хоть и освободили лет десять назад от колониального прошлого, но партия, под знаменами которой это было сделано, решила, что теперь может творить все что угодно — за все заплачено, в том числе и их собственной кровью. Лидер революции был как бы до сих пор популярен в народе, но, пообщавшись с этим самым народом по забегаловкам и рабочим столовкам, можно было однозначно прийти к выводу, что многие бы снова хотели стать колонией, лишь бы платили как раньше и было что есть. Но партия и правительство уверяли всех, что надо еще немного потерпеть — осталось немного. Это было верно, от страны действительно осталось уже немного, так как тем, у кого все забрали во время революции (в основном иностранные компании), им же обратно и продали, а если бывший владелец был чересчур горд или жаден, то их конкурентам. Люди в этой стране жили прекрасно, правда, людей этих было немного, процентов пять, не больше, многих из них я видел на одной железнодорожной вечеринке. Как жили остальные негры — эти пять процентов особо не волновало. Эта тема тоже долго обмусоливалась на собрании, которое началось за ранним завтраком, плавно перетекшим в поздний ужин, где-то по пути сглотнув обед. Очень редко выпускали до ветру. Потом долго решали, ждать ли еще одну, задерживающуюся партию, голосовали, тянули бумажки, ставили какие-то крестики — короче, играли в какую-то настольную игру в демократию для детей от двенадцати лет и старше. Я тоже решил однажды внести свой вклад в Дело революции и спросил, когда будет торт с черносливом. На что Елен недовольно фыркнула и сказала, что мы находимся практически на военном положении, так что теперь не до чернослива — торт будет с простым безе. Больше у меня вопросов не было. Затем Джим быстренько уговорил всех, что выдвигаться надо завтра с утра, и на этом все разошлись паковать чемоданы. Елен осталась мыть посуду.