Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

Юрка, будто угадав мои мысли (в одинаковых условиях и мысли одинаковы), не оборачиваясь, сказал:

– Идём вон до того заворота. – Он указал правой рукой на далёкий загиб реки. – Там – привал. Чай пьём.

Он говорил отрывисто – не тратя лишних слов.

Собаки, трусившие всё это время чуть сзади нас, будто поняв его слова, обгоняя друг друга, играя на бегу, устремились вперёд по простору реки.

Минут через двадцать мы вышли на берег и с удовольствием освободились от паняг, сразу почувствовав такое облегчение, словно сбросили с плеч огромные камни-валуны, притороченные к нашим спинам.

Шея, ноги, плечи, спина – всё ещё продолжало поднывать. Но без груза это было уже какое-то весёлое нытьё-погуживание. Словно пузырьки воздуха, как в открытой бутылке «Нарзана», забегали под кожей, устремляясь вверх.

Я рухнул на снег и, закинув за голову руки, счастливо смотрел в голубое, просторное, чистое небо.

– Сильно-то на снегу не валяйся! Если вспотел – простынешь. Иди лучше дровец для костра собери. Нам долго здесь рассиживаться некогда.

Я с трудом встал. А Юрка, поправляя на пояснице пояс из собачьей шкуры, добавил:

– А я пока этим оглоедам мясца отрублю. Пусть жрут до отвала, чтоб не было потом охоты мышковать. А то, не дай бог, ещё отстанут. Шарик – по молодости, а Шайба – по природной глупости… Да и нам хоть немного ноша облегчится.

Он глубоко вздохнул, зачем-то ещё раз поправляя пояс, и пошёл к своей паняге.

Мне так хотелось попросить его отхватить мясца, да поболее, с моей ноши, но я не сделал этого, потому что он, кроме приблизительно равного груза сверх того, нёс ещё топор и брезент.

Из изумительно чистого снега вскипятили чаёк…

А приличный кусок мяса, который я отколол большим охотничьим ножом от того, что было увязано у меня (не поленившись – развязать и снова завязать различные тесёмочки), пошёл на строганину. Получилась целая горка тонких длинных аппетитных ломтиков мяса, тающего во рту. Благо, что и соль и красный перец в наших припасах имелись. Правда, есть почти не хотелось, а вот пить, наоборот, хотелось очень сильно…

На одной из паняг, как на деревянном столе, перевернув её вниз грузом, перекусили. А больше отпились – густым, душистым чаем со сгущённым молоком. Пустую банку из-под которого, сплющив, закопали под вывороченной корягой.

Я разомлел от еды и тепла костерка, закрыв глаза и подставив лицо уже теплому солнцу.

– Пора, – скомандовал Юрка, пряча в свою поклажу алюминиевую кружку и ложку…

Впереди, метрах в тридцати от нас, на середине реки, из промоины на лёд выскользнула здоровенная выдра. Она как-то неуклюже и неспешно засеменила мелкими шажками к следующей промоине, видневшейся метрах в пятидесяти от первой.

Я невольно, не прерывая шага, потянулся за мелкашкой.

Выдра оглянулась, но ходу не прибавила, оставляя на снегу черту от волочащегося хвоста.

– Не надо, – сказал Юрка, идущий рядом. – Некогда нам сейчас задерживаться. Солнце уже вон как высоко…

Я облегчённо вздохнул, как будто часть моего груза Юрка перенёс на свои плечи, а выдра минуты через две, прощально булькнув, соскользнула в воду, продолговато чернеющую среди белого снега и льда посредине реки.

Насторожившиеся было собаки опустили головы. Похоже, они понимали, что мы сейчас не на охоте, и спокойно трусили рядом…

В обступивших нас со всех сторон, как армия неприятеля, тревожных сумерках, так непохожих на предшествующий им яркий, солнечный, морозный день, мы добрались до «Бухенвальда». Зимовьё стояло за небольшим болотцем, угадываемым по неровности засыпанных снегом кочек, между которыми едва виднелась неизвестно кем и неизвестно когда оставленная извилистая тропка. Позади зимовья, словно крепостная стена замка, стоял угрюмо высокий плотный темный ельник.

При первом же взгляде на зимовьё, я уловил в его очертаниях что-то необычное, неладное… И только в следующий момент сообразил, что крыша на нём сдвинута в сторону и остатки дранья от неё лежат на углу невысокого сруба.

Недалеко впереди, рядом с тропой, валялась измятая и местами сплющенная двадцатилитровая металлическая канистра.

– Стоп! – негромко сказал Юрка, сняв с плеч панягу и пригнувшись, стал что-то рассматривать на снегу. Потом, с карабином в руках, он медленно и осторожно подошёл к канистре.

Я тоже освободился от паняги, искренне пожалев в этот момент, что у меня в руках мелкашка и что мой карабин упакован. Видимо, из-за этого мне и хотелось быть поближе к Юрке.

Рядом с тропой я разглядел, хоть и не свежие, почти уже запорошенные медвежьи следы.

А медведь зимой – только шатун. И это всегда очень опасно, ибо зверь от голода, от невозможности добыть себе пропитание становится не только злым, но и невероятно хитрым. Зимой косолапый, если, конечно, он успел нагулять нужное количество жира, должен сладко спать в своей берлоге, а не шастать по тайге в поисках пищи. Такой медведь обычно очень терпелив и может выслеживать добычу крайне долго, чтобы действовать потом наверняка.

Юрка показал мне канистру. Она была в нескольких местах пробита острыми когтями, словно сделана из картона, а не из металла. Глядя на вмятины, создавалось такое впечатление, что кто-то от безумной ярости пытался сотворить из канистры гармошку.

– Шатун… Явно это он здесь набезобразил – больше некому… Судя по следам – дня два-три назад… Крышу-то уж точно он содрал… Мог и в зимовье залечь, – задумчиво произнёс Юрка.

В это время с другой стороны зимовьюхи послышался истошный собачий лай.

Мы осторожно двинулись на панический призыв Шарика, который своим щенячьим, всё ещё ломким голосом, облаивал, судя по всему, крупного зверя, потому что в повизгивающих порою звуках слышался не только призыв, но и страх.

Шайба осторожно, с оглядкой, следовал за нами…

Невдалеке от зимовья, с обратной его стороны, уже в ельнике, мы обнаружили окоченевший труп некрупного – с чёрной шкурой и белой ласточкой волос на груди – гималайского медведя. Тут уже к звонкому и радостному теперь лаю Шарика присоединил свой «простуженный», не частый, впрочем, без азарта, бас и Шайба…

Медведь сидел, склонившись вперёд, словно что-то драгоценное держал в передних лапах, прижимая их к животу…

Точно такие же позы были и у тех, заблудившихся и замёрзших на болоте два года назад парней-охотоведов, изучавших повадки медведей-шатунов… Человек и зверь умирает одинаково…

Когда ребят нашли – они сидели то ли на корточках, то ли на высоких кочках (этих подробностей уже никто не помнил), лицом друг к другу, словно только что присели передохнуть. И старший обнимал за плечи, будто утешал, младшего. А младший прижимал свои руки к груди…