Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

Вот, в Подволошино, на маленьком аэродроме готовится к полёту самолёт «местных авиалиний»…

Загудел, закрутился, набирая обороты, пропеллер. Самолётик, готовый начать разбег, будто весь напрягается, но тут откуда ни возьмись… прямо на взлетной полосе появляются две флегматичных коровы, не обращающие внимания на рёв двигателя, лениво жующие жвачку и неспешно размышляющие о чём-то крайне важном для них.

Пилот сбавляет обороты, а штурман, открыв боковую створку окна кабины и высунув оттуда голову в чёрном кожаном шлеме, орёт кому-то что есть мочи:

– Гаврилыч, блин! Гони коров с полосы, к едреней Фене! (Заключительная часть фразы произносилась, разумеется, крепким, непечатным, трёхэтажным русским глаголом.)

На поле с метлой в руках появляется слегка пьяный, а при более внимательном рассмотрении – слегка трезвый «сторож-дворник-истопник» аэропорта – Гаврилыч. Телогрейка на нём – нараспашку, фуражка с переломленным посередине глянцевым чёрным козырьком лихо сдвинута набок. Его сморщенное весёлое лицо украшает реденькая, цвета пакли, бородёнка.

Он вприпрыжку подбегает к нарушителям спокойствия и мигом, с гиканьем, изгоняет с взлётной полосы пеструх, которые, задрав хвосты, удирают от его метлы в только им одним известную дыру в заборе.

Двигатель вновь набирает обороты, и лёгкий самолётик начинает пока ещё медленный, тряский разбег. Однако, не успев набрать достаточного для взлёта хода, он словно тыкается носом в землю, провалившись колесом левого шасси в углубление, очевидно – нору, проделанную в земле совсем недавно каким-нибудь трудолюбивым кротом.

Снова появляется незаменимый Гаврилыч и, сняв с головы «лётчискую» фуражку, начинает чесать затылок, разгребая дремучий лес своих давно немытых, слежавшихся седоватых волос и, по-видимому, размышляя – входит ли устранение неполадок на взлётной полосе в его служебные обязанности…

Пропеллер перестаёт вращаться. Внутри самолёта становится тихо, тревожно, гулко.

Из кабины пулей выскакивает молоденький пилот в синей лётной форме и, спустившись по приставной металлической лесенке на землю, в сердцах, начищенным до блеска ботинком пинает по застрявшему, к счастью – совсем неглубоко, колесу.

Штурман предлагает всем выйти: «до устранения недоразумения», и все, находящиеся в самолёте, не спеша, по очереди, по той же трёхступенчатой лесенке, молча, покорно, привычно, со своими рюкзаками и сумками, начинают вытекать наружу из открытой боковой двери фюзеляжа, вернее – «салона», рассчитанного на двенадцать посадочных мест.

Люди гуськом тянутся к одноэтажному, синего цвета, бревенчатому зданию аэропорта, надпись, прикреплённая на крыше которого, возвещающая о предназначении данного строения, едва ли не больше него самого.

Навстречу этому потоку спешит одинокий, в замызганном, некогда синем, комбинезоне немолодой уже механик.

Диспетчер аэропорта – крепкий мужчина средних лет, с лицом слащавого киногероя, высунувшись из растворённого настежь окна пристроя со множеством – различной конфигурации – антенн, возвышающегося над крышей в виде голубятни, кричит лётчику, стоящему у самолёта:

– Ну что? Отменять будем рейс или как?

Ответа нет. И он, уже чуть тише, добавляет:

– Как знаете… Часа через два, по прогнозу, здесь будет грозовой фронт. Можете и не проскочить. Разве что по руслу Тунгуски, – совсем уже тихо, как бы самому себе, говорит он и, затворив окно, исчезает в своей небольшой комнате.

В аэропорту пассажиры самолёта, в количестве семи человек, ведут себя по-разному.

Старый тунгус застыл как древнее каменное изваяние в Сарматской степи и неотрывно смотрит в одну точку, словно о чём-то напряжённо думает. Губы его плотно сжаты в линию.

У его жены или сестры рот, наоборот, открыт как у человека, неожиданно чему-то удивившегося. Там виднеется лишь несколько гниловатых, истонченных зубов. Тунгуска внимательно смотрит на мужа – брата, словно ждёт от него команды, которую готова тут же выполнить.

Молодая мама, с простецким лицом, свежей здоровой кожей и пышущим на щеках румянцем, прижимает к груди младенца, ласково и тихо напевая ему что-то, баюкая его.

Негабаритных размеров баба в туго завязанном на голове платке и «бархатной» тужурке, окружённая ещё более негабаритными сумками, которые мы со знакомым охотоведом помогали ей переместить в аэропорт, ворчит и охает вполголоса: «Да улетим мы сёдни, наконец, нет ли?!»

Она едет в город проведать внуков и везёт им: сметану, творог, ещё не успевшие остыть, завёрнутые в различные тряпички, шанежки (которыми тут же угощает нас), различные варенья, соленья, квашеную капустку. Её бы воля – она и мешок картошки с собой прихватила… Чтобы добраться до областного центра, где учатся внуки, ей ещё предстоит пересадка на большой самолёт в промежуточном аэропорту. И, честно говоря, я не представляю, как она справится со всем этим грузом самостоятельно…

Седьмой пассажир – мужчина неясного возраста и национальности, с густой тёмной недельной щетиной, в мятом костюме и огромной кепке, крепко спит, откинув голову на спинку дерматинового кресла и широко разинув рот. В самолёте – он тоже спал. Его кадык, как остриё копья, направлен вверх…

Наконец общими усилиями, при непосредственном участии механика, штурмана, нас с охотоведом (пилот в этом «грязном» деле участия не принимал) и незаменимого Гаврилыча, орудующего теперь не метлой, а толстой берёзовой жердиной, шасси самолёта из углубления извлечено.

Мы снова загружаемся в «салон», поражаясь тому, как же это наша соседка по сиденью умудрилась, пока мы замешкались у самолёта, в двух руках упереть то, для чего и наших с ней шести рук было мало.

Все вновь рассаживаются по местам. И сидящая напротив нас мама, пытаясь повернуться, – одновременно и к нам, и к своим соседям-тунгусам, и к спящему мужику, – спиной, начинает кормить своего младенчика грудью. Грудь у неё белая, упругая, с тёмно-вишнёвым, как крупная перезревшая брусничина, соском. И взгляд от этой полной, трепещущей силой и жизнью груди отводится с трудом. Да ещё ловишь себя вдруг на мысли, что непротив бы был сейчас оказаться на месте этого счастливого почмокивающего малыша…

Об этих нескромных мыслях я Тае конечно же не рассказывал, оставляя их за рамками повествования. Хотя всё это и происходило ещё задолго до нашего с ней знакомства.

Или вдруг вспомнится, как меня учит разным житейским хитростям бывалый охотовед, с которым мы вместе квартируем в Ербогачёне, на самом севере Иркутской области, у какого-то давнишнего его приятеля, поднимающегося со своей железной кровати, – на которой он возлежит и днём и ночью, на замызганной постели, прямо в одежде, но… обязательно снимая ичиги, и которую он, порой, даже не расстилает, – только в трёх случаях: если есть возможность «принять», хлобыстнув залпом стакан водки, или – сходить в магазин, для того, чтобы было что принять, когда ему дают на это деньги, или опять же сходить, но уже – «до ветру».