Анатолий Иванов - Жизнь на грешной земле (сборник)

Неожиданно конь под Ермаком рухнул. Увидев это Алей, издав радостный возглас, ринулся с пригорка Ер мак рванулся к стругу, но в этот момент налетевший порыв ветра отогнал струг от берега, трое казаков не в силах были его остановить.

— Уплывайте!

Увидев, что он отрезан от струга, Ермак вскричал:

— Мещеряку с Александровым накажите в Москву немедля ехать.

Стоя в кипящей воде, Ермак яростно отбивался от наседавших татар. Шлем его был сильно помят ударами сабель, кольчуга залита кровью.

— Сдавайся! Жить будешь! — крикнул Алей, подъехавший к берегу.

— Я сдамся! — Ермак снес голову одному татарину. — Я сейчас сдамся! — выдохнул, разрубая другого. — Я вам сдамся!

Ермак стоял уже по пояс в воде. Но подступить к себе не позволял.

— Арка-ан! — взвизгнул Алей.

Взвился волосяной аркан, упал, несмотря на ветер, точно на плечи Ермаку Он мгновенно разрубил его, взвился второй — мимо. Ермак отступал все глубже в реку. Взвился третий аркан. Ермак снова обрубил его саблей.

Татары, въехав на конях в реку, окружили Ермака Трудно было атаману, стоя по грудь в воде, отбиваться от них и бороться с течением…

И в этот момент Алей, издав воинственный клич, направил своего коня в реку, высоко подняв саблю.

Последним усилием воли Ермак устремился ему навстречу.

Сквозь пелену дождя еще виден был струг, оттуда донесся истошный вопль Савки Керкуна:

— Атама-а-ан!

— а-ан… — колотился голос под низким потолком избенки, в которой жили Алена с Марией. Алена прохватилась ото сна, села на кровати, тяжело дыша, прижав руку к сердцу.

Была еще глубокая ночь, лампадка под образами освещала комнату желтоватым светом.

— Что ты? — приподнялась на своей постели Мария.

— Я слышала смертельный… прощальный крик по Ермолаю.

— Ну сколь изводиться можно? Даст Бог — вернется Спи.

Помолчала Алена. Сказала:

— На Москву поеду. Буду там, пока не узнаю чего об Ермолае.

Колокольный перезвон плыл над бревенчатой Москвой, над каменным Кремлем…

В Грановитой палате полно бояр. Новый 28-летний царь Федор Иоаннович как-то безучастно сидел на троне. Неподалеку от трона стояли с непокрытыми головами Матвей Мещеряк да Черкас Александров.

Дьяк громогласно объявил:

— Божию милостью государь всея Руси Федор Иоаннович объявить повелел всем людям русским и иностранным, что отныне и во веки веков он берет под свою руку Сибирское царство. И на оное Сибирское царство государь ясаку в год положил по двести тысяч соболей, да по десять тысяч черных лисиц, да по пятьсот тысяч белок больших сибирских…

Молодой царь все так же безучастно глядел куда-то, но качал согласно головой.

Гул не то изумления, не то удовлетворения такой громадной данью прошел по палате.

— А чтобы с Сибирского царства имать дань на государя исправно, учредить государь повелел против безбожного царя Кучума новое войско под началом воевод Василия Сукина да Ивана Мясного. А с ними на Камень-горы идти атаманам казацким Черкасу Александрову да Матвею Мещеряку.

…И снова падают в воду десять пар черных весел.

Вереница из тридцати стругов медленно движется против течения.

На переднем струге стоят под Ермаковой иконой-знаменем Черкас Александров да Матвей Мещеряк, смотрят вдаль.

На одном из стругов мужики, бабы, кучей навалены сохи и бороны. Там же Савка Керкун и остячка Анна, занятая кормлением своего семейства.

На носу струга стоит, замотанная в темный платок, Алена, как и атаманы Мещеряк с Александровым, смотрит вдаль.

Жена Савки Керкуна сует в рот ложку с едой самому младшему, уже полуторагодовалому сынишке, поит из кружки. А старший, уже почти пятилетний, широкоскулый парнишка бросил кусок хлеба на скатерть, потянулся к отцовской сабле, прислоненной к борту струга.

— Не трожь пока, — оторвался Керкун от каши. — Обрежешься!

Мальчишка захныкал.

Завертел головой и младший, отказываясь от еды Заплакал.

— Ну-к, веселей, казачки-остячки! — проговорил отец. — В Сибирь родимую возвращаетесь! Домо-ой!

Позади Алены возникла Мария, проговорила тихонько:

— Ох, Алена… Гляди не гляди — Ермак не встретит.

— Встретит! — возразила Алена. — Мертвым его ни кто не видел. Он живой. — Мария присела рядом с Керкуном.

— Упрямая…

Керкун глянул на Алену, произнес:

— Правду говорит. Людская память об Ермаке никогда не помрет.

Домой идти не хотелось.

Петр Ильич Скороходов долго стоял на берегу реки и смотрел на воду. Солнце давно село, купающихся уже не было. Только несколько белых лодок в беспорядке чертили спокойную, начинающую чернеть гладь залива. На одной из лодок играли на гитаре. Где-то испуганно и вместе с тем восторженно повизгивал девичий голосок.

Вот так же испуганно и восторженно вскрикивала Вера Николаевна, тогда просто Верочка, когда он умышленно делал неловкое движение и качал лодку. По ее озорным, чуть прищуренным глазам Скороходов видел, что ей еще хочется испытать это хватающее за сердце мгновение, когда от неожиданного толчка лодка чуть не опрокидывается. И он снова, как бы невзначай, качал лодку…

Все это было несколько лет назад, перед свадьбой. А сейчас… Сейчас домой, к Вере Николаевне, идти не хотелось.

Когда совсем стемнело, лодки одна за другой стали приставать к берегу, и катающиеся с хохотом прыгали на влажный песок. Неожиданно Скороходов услышал:

— Ба, инженер Скороходов! Здравствуй, Петр Ильич. Заждались вас, батенька. Как командировка?

Главный бухгалтер завода Потапов долго тряс руку Скороходова. От Потапова чуть слышно пахло водорослями, и Скороходов даже подумал, не запутался ли в пышных усах бухгалтера стебелек речной травы.

— Съездил, в общем, удачно, — неопределенно ответил Скороходов. — Что нового на заводе?

— Э-э, батенька, какие в воскресенье деловые разговоры! Пойдем, по кружке пива выпьем, — благодушно откликнулся Потапов. Потом, взглянув на маленький чемоданчик, который Скороходов держал в руках, спросил:

— Ты что, дома не был еще? Каким же поездом приехал?

— Любопытен же ты, Иван Васильевич, — невесело улыбнулся Скороходов. Мимо них торопливо проходили возбужденные, смеющиеся люди. Скороходов смотрел им вслед и думал, что жизнь, стремительная и говорливая, несется мимо него, не задевая, а он беспомощно и растерянно смотрит ей вслед.

Такие мысли приходят Скороходову не первый раз. Но почему они приходят, он не знал. А может быть просто боялся признаться себе в этом… В такие минуты Скороходову было грустно. И почему-то всегда вставала перед глазами одна и та же картина: на пустынной улице одиноко стоит старое, обломанное дерево. На нем почти не осталось уже листьев, холодный осенний ветер пронзительно свистит в редких, почерневших от сырости ветвях. Скороходову казалось даже, что он слышит этот свист. Два-три листочка еще сопротивляются бешеным порывам ветра, изо всех сил прижимаются к холодной, уже совсем чужой и безжизненной ветке. Но вдруг ветер налетает с удвоенной силой, листочки мелко-мелко дрожат в последней агонии, потом отрываются и стремительно летят куда-то, перемешиваясь с холодной пылью, обрывками бумаги, мелкими щепками…