Анатолий Иванов - Жизнь на грешной земле (сборник)

— А директор приказал косить напрямую?

— …А во втором вообще популярно объяснили, что у меня методы руководства людьми — культовские, осужденные, дескать, партией и народом…

— Судя по работе в райкоме… — начал было Новоселов, но Гаврилов его перебил:

— Что — судя! Ты погоди… Да, урожай кукурузы в «Степном» выше, чем в других хозяйствах области. Да, иногда напрямую убирать выгоднее, чем раздельно. Не понимаю, что ли? Не дурак. А что мне делать? Партийные органы требовали кукурузу сеять только квадратами, а убирать хлеб только раздельно. Что мне — против линии идти было?! Или вот культовские методы… Меня в этом грехе дважды обвиняли уж. А какой я, к черту, культовик? Я культ личности осуждаю не меньше других. Это — черное пятно в истории страны и нашего общества. Но и с меня ведь требовали в безоговорочном порядке. Обеспечь — и точка! Обеспечь посев такого-то количества зерновых культур! Обеспечь в таких-то размерах хлебозаготовки! И приходилось выгребать семенное зерно и фураж в колхозах, приходилось… Вот и та история с кукурузным полем в «Красном партизане»… Прохоров тогда выпалил мне прямо в лицо — не ожидал, дескать, такой подлости от тебя, Павел Александрович. Что ж, я даже… могу и согласиться. Подлость не подлость, а… неприятно, в общем. Но приходилось на это идти.

Гаврилов умолк. Он несколько секунд тяжело дышал. Затем, чуть успокоившись, достал носовой платок и вытер потное лицо и шею.

— Вот так, уважаемый Иван Иванович, — сказал он, пряча платок.

Такой откровенности Новоселов от Гаврилова не ожидал. И сейчас сидел напротив него еще более удивленный, чем прежде. Несколько минут назад он решил, что Гаврилов просто глуп. Но если… если руководитель отлично сознает, что делает, и понимает, что его действия наносят явный вред людям, которыми он руководит…

— Так что же молчишь-то, Иван Иванович? — прервал размышления Новоселова Гаврилов.

— Да… Не враз и сообразишь, что ответить… на такое откровение, — сказал Новоселов.

— Верно. Сложна она, жизнь-то.

И в голосе Гаврилова — снова какой-то торжествующе-снисходительный оттенок.

— Сложна. Однако, Павел Александрович, рано или поздно тебе придется ответить самому себе на один-два вопроса.

— Ответим. Хоть на десять. И хоть сейчас, — проговорил Гаврилов. Но в голосе его уже не было и намека на торжествующие нотки. Он отвернулся от Новоселова и с тоской глядел в ту сторону, куда ушла недавняя гроза, куда уплыли черные, тяжелые тучи, заваливавшие недавно «весь горизонт.

— Эх, Павел Александрович, — покачал головой Новоселов и поднялся с чемоданчика. — Почему же от Бугрова уезжаешь?

— Я объяснял.

— Непонятно ты объяснял. А может быть, даже нечестно.

— Как это понять — нечестно?

— Видишь ли… Я помню, как Прохоров тебе насчет подлости говорил. Я в это время, если ты не забыл, находился в колхозе в роли уполномоченного. Словом, я стоял рядом с ним. Так вот, Прохоров тебе еще и насчет совести говорил. Помнишь, он советовал тебе бояться ее? Так вот, думаю, не проснулась ли она, наконец, в тебе. Не она ли погнала тебя из совхоза…

Гаврилов вскочил с земли Губы и щеки его тряслись, все лицо было искажено гневом. Он сжал кулаки и сделал шаг к Новоселову. Но тут же опомнился, снова отступил назад, сунул руки в карманы пиджака.

— Мальчишка! — выкрикнул он, как когда-то в своем секретарском кабинете. — Ты с какого года в партии?!

— С пятьдесят второго, — ответил Новоселов. — Но что это меняет?

— А я с тридцатого. Тебя еще на свете не было, а я уж деревенской комсомольской ячейкой руководил, не раз слышал, как кулацкие обрезы щелкают. Как порох-то пахнет — ты разве только в газетных полосках нюхал, а я всю Отечественную прошагал. Так какое ты право имеешь говорить о моей совести?! Это я и Прохорову никогда не прощу…

— Что ж, пороху столько, сколько ты, я, может, и не нюхал. Но Отечественной тоже два года прихватил, — спокойно ответил Новоселов. — А на вопросы ты сам напросился. Только отвечать, видно, не готов еще.

Гаврилов быстро нагнулся, рывком поднял свой велосипед, поставил одну ногу на педаль и сказал насмешливо:

— Чего тебе так уж сожалеть об этом? Тебе важно ведь, чтоб я самому себе ответил.

— Конечно, это важнее, — согласился Новоселов. — Да, видно, не скоро это произойдет.

— Тебе откуда знать — скоро или не скоро? — почему-то заинтересованно спросил Гаврилов и даже снял ногу с велосипедной педали.

Новоселов поднял плащ, перебросил его через руку.

— Знаешь, как я тебе на это отвечу? Вот ты говоришь, что культ личности осуждаешь? А ведь неправда это, Павел Александрович.

— Ого! Давай, давай, — усмехнулся Гаврилов.

— Ты даже сожалеешь, что он кончился, — продолжал Новоселов. — Тебе ведь очень вольготно и удобно было во времена культа.

— Крепко!

— Возможно. Зато правда.

Они надолго замолчали.

Стоя друг против друга, каждый, видимо, понимал, что лучше бы скорее разойтись. Однако Новоселова задерживало простое любопытство — чем же кончится эта их случайная встреча?

Медлил и Гаврилов. Сразу вдруг обмякший, точно сваренный, он, отвернув глаза в сторону, потирал ладонью никелированный руль своего велосипеда. Потом решительно встряхнул машину, словно дернул лошадь за удила.

«Все равно не уедет, — подумал Новоселов. — Понимает, что это будет походить на бегство, на позорное отступление».

Новоселов даже положил обратно на чемоданчик плащ, полез за папиросами.

Гаврилов, кажется, отлично понял Новоселова. Смерил его с головы до ног с откровенно-снисходительным превосходством. Но взгляд получился деланный, какой-то жалкий.

— Значит, думаешь, прижал ты меня в угол, Новоселов? И ждешь, как я из него… из этого положения выйду?

— Ну что ж… Это тоже интересно.

— Да… Но только мне выходить ниоткуда не надо… И никуда ты меня не загнал. Конечно, в последние годы судьба меня не балует, в этом ты прав. Пришлось… пришлось работу несколько раз переменить… Только рано вы собрались хоронить Гаврилова. Жив еще Гаврилов! Я и сам понимаю — наломал дров порядочно. Партия, она поправит…

— Сколько же можно поправлять? — не выдержал Новоселов.

— Во-он ты каков, оказывается, — уже сквозь зубы выдавил Гаврилов. — А ведь даже мы терпеливее относились к вам.

— К кому это — к вам? И кто это — мы?

— Ишь ты, как за слова хватаешься. К тебе вот, в частности.

Новоселов, вздохнув, снова взял свой плащ.

— Ладно, Павел Александрович. Кончим этот бесполезный разговор.

— Действительно, — согласился Гаврилов. — Только, повторяю, не торопитесь сбрасывать нас со счета. Как бы мы там ни работали, какие перегибы ни допускали, мы свято верили в дело партии, в дело…