Анатолий Иванов - Жизнь на грешной земле (сборник)

Однажды ранним июньским вечером, закончив разгрузку купленных там же готовых дверных блоков, оконных рам, Тихомилов и Михаил сидели, покуривая, на бревнах, прикидывали, кому с какого боку удобнее пристроить веранды. Мимо с термосом в руке проходила Софья.

— Сонь! — сорвался с места Михаил, подскочил | к ней. — Здравствуй.

— Строители… Здравствуйте, — холодновато проговорила она, собираясь идти дальше.

— Да погоди ты хоть маленько.

— Да зачем мне… — Она все же остановилась, только бросила невольно взгляд в сторону Федотьиного дома. — Мне бабушку надо чаем на ночь…

— Подожди чуток. С голоду не помрет.

Он взял ее за руку у локтя и потянул к кучам стройматериалов. Она, хоть и сопротивлялась, пошла.

— Ты вроде не одобряешь нас с Михаилом? — спросил Тихомилов, когда они подошли.

— Да мне-то что? Стройтесь на здоровье.

— Как это так — что?! — воскликнул Михаил. — Нам же с тобой в новом доме жить.

Он все еще держал ее за руку, при этих словах она будто вспомнила об этом, резко освободилась. Но с места не тронулась, лишь едко проговорила:

— Ага… Только вот сватам бы родиться да в бороды обрядиться.

— Это что-то уж долго ждать, — улыбнулся Тихомилов и поднялся. — Ладно, Михаил, до завтра…

Он ушел, а Михаил и Софья стояли молча, будто не зная, как продолжать разговор.

— Сонь…

И в это время с крылечка Федотьиного дома хрипло донеслось:

— Со-офья! Паскудница-а!

Старуха стояла там в черном проеме дверей, одной рукой держалась за косяк, а другой трясла костылем.

— Оставь ты меня в покое! — измученно простонала девушка в лицо Михаилу, повернулась и пошла. Отойдя на несколько шагов, обернулась, прокричала, задыхаясь: — Никогда не будет, никогда… ничего этого!

И теперь уж не пошла, а побежала к старухе.

А в доме Софья остервенело накинулась на Федотью:

— Чего орешь? Позоришь на всю деревню… Твое-то какое тут дело?!

— Как эт… как эт?! — едва проглотила застрявшую в горле ярость старуха. — А кто эт… с ружья-то батьку твово? Забыла?!

— Не забыла! — прокричала Софья. — А за что? Ну, скажи! Я ведь не маленькая, все знаю. Что же это за человек такой был? То и горе моё, что отец… Да какой он отец?!

— Чирей те в глотку… В глотку чтоб! — завизжала Федотья, как облитая кипятком. — Пашенька вот придет…

— Да провались ты со своим Пашенькой! — совсем вышла из себя Софья. — Что ты пугаешь им… этим… Как его и назвать-то только?! Похуже всякого палача он! Детишек малых спалил, не пожалел! А чем они виноватые были? Он, Михаил-то, правильно — деды да отцы враждовали, а мы при чем?

— Ополоумела! Умом сошла… — простонала старуха. — Ты рассуди-ка!

— А тем более дети неразумные те?! Ну, ответь мне, скажи! — наступала на нее Софья.

— Озверела, озверела…

— Мало тюрьмы-то твоему Пашеньке. Его тоже бы из ружья…

— Рехнулась ты-ы! Уймися, замолчи…

— Не замолчу! Мишка этот и не нужен мне… может. А не замолчу.

Израсходовав все силы, старуха, припав на костыль, стояла посреди комнаты, беззвучно уже открывала и закрывала беззубый рот, дышала часто и сипло, будто выталкивала воздух сквозь прохудившуюся грудь.

— И не лезь мне больше в душу со своими… Чего хочу, то и буду делать, — сказала Софья, повернулась к висевшему на стене шкафчику, достала оттуда чашку с блюдцем, хлеб, масло, варенье. — Садись ужинать.

Однако старуха двинулась не к столу, а к печке. Она вскарабкалась на нее с трудом, но помощи у внучки, как бывало всегда, не попросила, села там спиной в угол и оттуда, из полутьмы, поглаживая прыгнувшую ей на колени кошку, стала глядеть куда-то в пустоту, мимо Софьи, будто ее в доме и не было.

До самой своей кончины большую часть времени она теперь так вот, сидя в углу на печи, и проводила. На коленях у нее постоянно лежала кошка, от ласки и тепла сонно мурлыкала, поблескивая из полутьмы зелеными огоньками. Иногда глаза и самой старухи вспыхивали странным желтоватым светом, и Софья часто не могла различить, кто это смотрит на нее сверху, из тьмы — кошка или бабка Федотья.

Поняла ли старуха, что власть ее над внучкой кончилась, или иссякли ее, питавшиеся ненавистью к людям последние силы, но за Софьей она больше не следила, в ее отношения с миром не вмешивалась. Она с внучкой теперь и не разговаривала почти, поест безразлично, что та приготовит, молча даст себя обиходить, сводить в баню, которую Софья топила для нее по субботам, — и опять на печь, сидит там безмолвно, иногда вздохнет, забормочет что-то.

Сквозь эти вздохи и бормотанье у нее явственно кое-когда вдруг прорывалось:

— Пашенька, сердечный… Не дождуся родимого, некому и глаза мои будет закрыть.

— Меня-то уж и за человека ты не считаешь, что ли? — сказала ей на это однажды Софья.

— А ты что? А ты кто? — ответила ей Федотья, проявив вдруг и прежнюю ясность ума и характер. — Кто прост — у того сто ангелов в душе. Смирная на тебе одежа, да нет на тебя надежи. У-у, лукавая, знаю! А кто лукавит, того черт мохнатой-то лапой и придавит. Мишка-то Афанасьев.

— Постыдилась бы ты, бабушка? Что ты все мне Мишкой…

— Знаю ужо. По глазам твоим бесстыжим все вижу.

— Да что ты в них видеть можешь?! — вскипела Софья. — Ничего в них нет! Нет!

Это Софья так думала, что ничего нет в ее глазах. Михаила она избегала, как и прежде, а коль где сталкивалась, сердито расправляла длинные свои брови — не вздумай, мол, снова разговоры зачинать.

Однажды мать спросила у нее осторожно:

— Долго так мучиться-то будешь? И Михаила мучить.

— Кто? О чем ты? — Сразу почужевшая, Софья отступила на шаг.

— О чем… Гусиха вон сунет голову под крыло, да и думает, что ее не видно.

— Мама! — вскричала Софья, упала ей на плечо. — Мама… Бьюся я, как рыбина на берегу. До воды не добраться, а тут дышать нечем.

— Да что ж не добраться-то? — негромко спросила мать.

— А то и не добраться… Как подумаешь да вспомнишь все — отец, пожар… А бабушка Федотья все бубнит, бубнит.

Разговор случился этот поздним вечером, Лидия отошла от дочери, стала разбирать свою кровать. Она сняла только одеяло, повернулась, села на кровать, одеяло положила себе на колени и долго глядела куда-то в сторону. Наконец, вздохнув, негромко проговорила:

— Федотья… Не знаю, как и сказать-то тебе, доченька. Иголка вот служит, пока ушко не сломалось, а человек-то жив, пока душа в нем не погибла. А у Федотьи души человечьей никогда и не было. И сыну… отцу твоему, она сердце дала… будто шерстью обросшее. И скажу я тебе, доченька… На чужой-то слух это будет грех да кощунство великое, а ты пойми — тем выстрелом Мишка Афанасьев божий свет мне открыл.

Софья слушала эти неторопливые слова притихшая, будто испуганная, в больших глазах ее было мучительное раздумье.