Анатолий Иванов - Жизнь на грешной земле (сборник)

Услышав шаги Алексея, он сперва одернул на Шуре смятую юбку и медленно обернул к нему обескровленное яростью лицо, что-то проговорил. Его голоса он не услышал, только догадался, что Борис сказал: «Пошел отсюда!». Не расслышал потому, что в ту секунду, когда Борис одернул на девушке юбку, Алексей понял, что тут произошло, почему плакала Шура, и у него перед глазами пошли круги, а в голове стало больно, точно ее разрывало, разворачивало чем-то изнутри.

Алексей схватился за тонкий стволик березки. Потом без сил опустился под дерево.

Как в тот день, когда пришла похоронная на отца, сердце Алексея что-то сдавливало, оно словно истекало кровью, а в животе была холодная пустота.

Посидев так несколько минут, он встал. Поднялся и Борис, сунул руку в карман, спросил:

— Драться будем? Давай. Я на этот случай одну штучку с собой захватил.

Он вынул руку из кармана и показал кастет.

— Эх ты… мыслящее существо…

Кастета Алексей не испугался, но и драться не хотел. Он испытывал лишь к Борису небывалую брезгливость да испытывал желание бросить в лицо ему что-то тяжелое и гадкое, чтобы слова сами по себе убили, раздавили его.

— С тобой не драться… Тебя, подлеца, в тюрьму надо. И сгноить там.

— А это ее дело, — усмехнулся Чехлов и кивнул на Шуру. — Только она в суд не подаст. Не посмеет.

— Нет, подаст! — почти теряя контроль над собой, выкрикнул Алексей. — Потому что… потому что и убить тебя мало!

Он резко отвернулся от Бориса, нагнулся, погладил девушку по плечу.

— Пойдем, Шура… Вставай, пойдем, — сказал он.

Девушка шевельнулась, приподняла разлохмаченную голову. Лицо ее было страшно, глаза горели ненавистью, губы искусаны, изжеваны, и она продолжала их кусать. Они — Алексей и Шура — поднимались с земли одновременно. Поднимались медленно, будто суставы срослись, разгибались с болью. И, встав, некоторое время глядели друг на друга. Алексей глядел виновато и жалостливо, а глаза девушки горели все той же ненавистью, презрением и гадливостью, будто это не Борис, а Алексей сделал с ней то, что раздавило и опустошило ее.

— Пойдем, Шура. Пойдем, — снова повторил он. — Ты для меня такая же…

— Такая же?! В суд? — Шура дышала тяжко и с хрипом. — А я ненавижу… Ненавижу тебя! Ты это понимаешь? — произнесла она шепотом. И вдруг истерично выкрикнула: — Понимаешь ты это или нет?!

И, размахнувшись, ударила Алексея сперва по одной, потом по другой щеке.

Борис все так же сидел на траве, покуривая, разглядывал тапочку и платочек. Девушка постояла немного перед Алексеем, глядя в его удивленные глаза, и, чуть не падая, отбежала к высокой сосне, схватилась за ствол и, зарыдав, осела, сползла по шершавому стволу на землю.

Алексей повернулся и побрел прочь, не разбирая дороги, натыкаясь на деревья.

Больше Шуру он не видел до самой зимы. Несколько дней она болела, не выходила на работу, а потом и вовсе уволилась с завода, поступила на такую же работу в какую-то артель.

Обо всем этом Алексею сообщил Михаил Брага.

— Что-то у вас произошло, кажется, — спросил он.

— Ничего не произошло, — угрюмо сказал Алексей

— А что ты высох весь? Один нос остался…

— Ничего не высох…

— Ну, пошехонцы, — сказал Брага и больше речи о Шуре не заводил.

Поздней осенью, когда уже выпал снег, Алексея призвали в армию. Он обрадовался этому, потому что ему было невыносимо тяжело ходить на работу по той же улице, по которой ходила она, работать на том заводе, где и пропахшая табаком проходная, и серое здание заводоуправления, и даже бухгалтерские ведомости на зарплату напоминали о ней.

За несколько часов перед отправкой, когда призывников разбивали на группы перед посадкой в машины, чтобы отвезти на вокзал, Алексей неожиданно увидел Шуру. Она стояла в толпе народа, прижавшись к самой ограде военкомата, и сквозь штакетник смотрела на него. Поймав его взгляд, помахала рукой. Алексей подошел к ограде.

— Здравствуй, — грустно и как-то виновато сказала она. — Уезжаешь?

— Приходится, — ответил он — Положено отслужить.

Девушка выглядела бледной, уставшей, даже измученной. Глаза ее были такие же раскосые, в таких же длинных ресницах, но прежнего блеска в них не было, они не смеялись, а глядели на мир задумчиво и печально.

— А как ты… живешь? — спросил Алексей.

— Да так… Живу, — проговорила она, на щеках ее вспыхнул тяжелый румянец. И, будто боясь, что он спросит еще о чем-нибудь, поспешно прибавила: — Работаю и учусь на бухгалтерских курсах. В школе ненавидела цифры, понимаешь, а вот теперь… Ничего, нравится. Судьба, видно.

Постояли, помолчали; неловко Шура глядела куда-то вниз, в землю.

— Ты прости меня, Алеша, за все, — сказала вдруг девушка.

— Ну, что ты… За что я тебя должен прощать?

— Я желаю тебе счастья. До свидания.

— Прощай, — сказал он. — Когда я вернусь из армии, ты уж будешь замужем. За Борисом.

— Вот уж нет! — воскликнула она, поднимая голову. — Никогда я за него не выйду. Ты слышишь — никогда!

— Выйдешь! Я это знаю, — спокойно проговорил он.

Она усмехнулась — что, мол, за нелепая уверенность, но промолчала.

— А я, Шура, тоже теперь слышу тот голос, который шепчет: «Печаль полей, печаль полей…» Я, наверное, всегда буду теперь его слышать. И наверное, всегда… всю жизнь мне будет от этого голоса грустно.

Шура и тут ничего не сказала. Но глаза ее заблестели вдруг, стали наполняться слезами. И она опять проговорила:

— Замуж я за Борьку не выйду. Но я чувствую, что пропаду. И ты будешь виноватым в том. Ты не уезжай, а?

— Да как же я могу остаться? — печально спросил он.

— Это верно. Ты не можешь…

Она оттолкнулась от ограды, выбралась из толпы н, опустив голову, быстро пошла вдоль улицы. Алексей, пока можно было, смотрел ей вслед.

… Весной Михаил Брага написал Алексею, что Шура вышла замуж за Бориса Чехлова.

1981

Валентин Михайлович Чернышов, известный на всю страну писатель, давным-давно удостоенный всех возможных почетных званий, государственных наград и премий, стоял на высоком яру. Сверху отчетливо различалось высохшее русло небольшой речки, засыпанное белесым песком, мелкой галькой и во многих местах поросшее травой. Стеблистая, почти без листьев, трава росла пучками, берега исчезнувшей речки были покрыты тоже всякого рода чахлой растительностью, поближе к ярам торчали жиденькие кустарники.

Рядом с Чернышовым стоял Сапожников Леонид Гаврилович, его друг и товарищ с детских лет, учитель и директор местной школы. Ни слова не сказав ему, Чернышов повернулся и пошел в сторону крутого спуска к бывшей речке. Несмотря на то что спуск был каменист и тверд, словно кость, узкая тропинка тоже во многих местах затравенела, ибо люди ею почти не пользовались.