Всеволод Филипьев - Начальник тишины

– Подожди с этим, Анечка. Успеется… А я и опять повторю: главное для меня – Христос! Те, кто вычеркнули из жизни Христа и заменили его разными организациями, с праведным гневом спросят: «А как же Церковь? Вы что, Церковь отрицаете?». Нет, нисколько не отрицаю! Благоговейно и смиренно склоняюсь перед Ней, ибо Церковь это для меня – Христос, Живой Христос. Он – Глава, а мы суть члены Его Тела. И уж если Христианства нет без Церкви, то и Церкви нет без Христа. Беда многих христиан в том, что они идолизируют, от слова «идол», какую‑то «абстрактную Церковь» саму по себе, забывая что Церковь есть Христос, и что Христос – это главное в Христианстве. Отсюда, из такого забвения, происходят великие инквизиторы всех эпох.

Тут Федор Михайлович хрипло закашлялся. Его изможденное болезнью тело жалко содрогалось.

– Феденька, Феденька, – Анна бросилась укладывать мужа в постель, – ну что же ты так? Ведь опять горлом кровь пойдет. Запретил же тебе доктор и говорить, и волноваться. Полный покой и тишина. Тишина.

В семь часов вечера легочное кровотечение возобновилось. В восемь часов тридцать восемь минут великий русский писатель и пророк Федор Михайлович Достоевский покинул сей временный мир. Лист численника, не оторванный в тот день в доме Достоевских, показывал 28 января 1881 года от Рождества Христова.

Вера Алконост усадила Павлушу рисовать, а сама ушла плакать в другую комнату, чтобы сын не видел. Душа ее в этот день особенно болела. Ей было жалко мужа, сына, себя. Наплакавшись, она как могла помолилась перед старинным деревянным распятием, купленным в свое время в антикварном магазине Бруклина.

Умывшись, Вера вернулась к сыну.

– Ну что ты нарисовал, малыш? Показывай.

Павлик, довольный собственным творчеством, протянул матери рисунок и пояснил:

– Кораблик нарисовал.

– Молодец. А что это за цветочек у твоего корабля на флаге?

– Это клевер, мама.

Сын бросился к маме на шею, нежно обнял ее своими пухлыми ручонками, перепачканными фломастерами, и зашептал:

– Мамочка, я знаю, что ты туда уходишь и плачешь. Не плачь, мама! Видишь этот кораблик? Он не утонет, он обязательно доплывет.

Телефонный звонок встретил Князева на пороге кабинета в его офисе, куда он вернулся около десяти часов вечера.

– Слушаю.

– Слушаешь?! – раздался гневный крик на другом конце провода. – Ты ничего не слушаешь! Ты меня не слушаешь! Я что тебе говорил, князь? Я о чем просил? Я же тебе человеческим языком объяснял, что мне не нужен труп твоего Власа! Мне душа его нужна! Слышишь, князь, ду-ша! Убийца несчастный! Мерзавец! Что ты наделал?! Ты куда его отправил?! Ты хоть понимаешь, что теперь мы его потеряли навсегда?! Почему, почему, вы все так меня ненавидите?! Почему вы меня не слушаетесь?! Я вас ненавижу! Всех! И тебя лично, князь, я ненавижу.

Князев не слышал последних слов. Он как‑то неестественно развалился в кресле, словно потерял сознание. Трубка, намертво зажатая в его побледневшей руке, продолжала говорить:

– Ладно, князь, оставим это теперь. Это уже прошедший день. Поговорим о дне наступающем. До утра закрывай все дела в Москве. Нужно срочно уходить. После сегодняшнего тобой всерьез заинтересуются органы. Билет для тебя куплен, тебе его привезут в офис. Вылетишь завтра в Нью-Йорк 315–м рейсом Аэрофлота из «Шереметьево-2». И, пожалуйста, думай все время о том, что ты должен, ты просто обязан меня любить.

Крупная, как град, слеза упала на лист бумаги, лежавший перед заключенным. Он вытер ее рукавом арестантской куртки кофейного цвета. Просидев еще с полчаса перед пустым листом, Александр зло сплюнул под ноги и принялся писать:

«Завтра утром, около пяти, когда еще темно, меня казнят на электрическом стуле. Сейчас вечер. Остались считанные часы… Нет никакого смысла все это писать, но нет смысла и не писать. Смысла вообще ни в чем нет. Как все глупо, Господи!

Кто прочтет эти строки? Кому это нужно? Вере? Сыну? Вчера получил письмо от жены. Бедная, страдает из‑за меня. Теперь будет страдать всю жизнь…

Вера, любимая моя, если ты прочтешь эти строки, то знай, я сделал все, что мог, чтобы сохранить себя для вас. Но все было бесполезно и теперь уже слишком поздно. Я подавал жалобы и прошения во все инстанции, но, видно, я слишком грешен, чтобы жить на этой земле. Вера, мне страшно, очень страшно. Мне стыдно тебе говорить такое, но если не скажу, то не знаю, дотяну ли до утра. Если бы я мог, то сейчас же покончил бы с собой, как Гриша-Армянин, про которого ты мне прислала заметку. Но он‑то дурак! Просто круглый дурак. Ему‑то жить нужно было. Он кажется решил, что я его сдам. А я и не думал. Меня мысль успокаивала, что вместо меня на земле хоть дружок поживет. Думал, пусть за нас двоих поживет, порадуется. Вот он и порадовался… Вышло, что я его пережил.

Вера, когда наш мальчик вырастет, обязательно расскажи ему, что папа был страшным и злым человеком. Не человеком даже, а зверем. И что получил свое по заслугам. Мои покойнички давно уже хором на меня Богу жаловались. Они ведь тоже жить хотели, любить, цветы выращивать, с собачками гулять, яичницу кушать, по музеям ходить. А папа Саша их в расход! В расход, не задумываясь.

Как гениально и глупо: контейнер ценных контрабандных грузов из России приходит по нашей договоренности в Штаты на какого‑нибудь америкашку. Груз растаможивают, и если все гладко, то тут появляемся мы с Гришей и забираем груз, а америкашка после этого просто-напросто исчезает. И нам не нужно ему обещанные проценты платить.

Казалось бы, сколько уже таких контейнеров получено! Мы с Гришкой озолотились. И нам, и нашим детям хватило бы. Нужно остановиться было, так нет ведь! Кстати, перед последним делом сидело во мне смутное предчувствие, что сгорим. И опять не остановился… Ну вот и остановили добрые люди. Не-на-ви-жу!!!

Так что в Джорданвилль ты теперь, Вера, без меня ездить будешь. Не знаю, правда, станут ли монахи за такого, как я, молиться. А могилу отца Василия ты от меня обязательно поцелуй, или как там это делается… Он добрый был, понимающий. Только мне от этого сейчас не легче.

Ну вот и все. Пропади все пропадом!»

Александр со злостью швырнул ручку, ударил по пластиковому столику кулаками, уронил на них голову и отчаянно зарыдал.

Тем временем к рябой решетчатой двери камеры молча подошли двое, надзиратель и заключенный. Надзиратель нажал кнопку, дверь автоматически открылась. Потом он смерил заключенного неприветливым взглядом и на плохом английском с пуэрто-риканским акцентом небрежно бросил:

– Hey, Russian, there’s a guest for you until morning. (Эй, русский, к тебе тут гость до утра).