Дмитрий Рагозин - Дочь гипнотизера. Поле боя. Тройной прыжок

Вошла служанка, стуча каблуками. Присев, положила на мокрый край пунцовую кисть винограда. Циклоп лежал, закрыв глаза, покачиваясь.

Служанка замерла, с обожанием глядя вниз на белую тушу, распластанную у ее широко расставленных и от желания слабеющих в коленях ног:

«Какое счастье быть здесь! Быть рядом с ним. Быть при нем. Какое счастье! Как мне повезло! Я недостойна!»

Служительница высшего разума, она боялась, пошевелившись, нарушить ход карающей и милующей мысли. Идущее от воды влажное тепло просачивалось испариной под юбку, пропитывало тесный корсаж. Поглощенная невероятным зрелищем, она не решалась поднять руку, чтобы откинуть набрякшие, липнущие к щекам кудри.

Покоящаяся в ванне белая туша то вздувалась сетью судорожно пульсирующих толстых жил, то медленно опадала тонкими, мятыми, пористыми пластами. Отдельные части вдруг начинали распухать, круглились мутными пузырями. Дряблые мышцы вязко зыбились, жировые отложения слоились, оплывали. Бесформенная, клейкая масса набухала, заволакивалась, лениво, вяло вздымаясь матово переливающимся куполом…

Медуза, подумала служанка, затаив дыхание, вздрагивая от язвящих щупалец похоти, медуза!..

Каждый, кто пытался нарисовать карту города, сталкивался с одной и той же проблемой. В результате всех усилий получалась не карта города, а самая обыкновенная картина, изображающая в одном случае какую-нибудь историческую сцену, в другом — натюрморт, портрет… Часто из-под строжайшей линейки и невиннейшего циркуля выходила самая настоящая порнография, и тогда участь новоявленной «карты» была незавидна. Ее рвали на мелкие клочья, сжигали, спускали в канализацию или прятали, да так, что и сам спрятавший потом не мог ее отыскать и годами не находил покоя, хмурясь, когда кто-нибудь из домашних упоминал об уборке. Как только рисующий карту замечал, что улицы и переулки с россыпью строений складываются в картину, он понимал, что очередная попытка не удалась. Савва продвинулся дальше других. Карта, которую он до полного завершения суеверно оберегал от посторонних глаз, пока еще представляла собой пригоршни никак не связанных фрагментов, или, как он их называл, — отрывков, но завершение уже не казалось чем-то бесконечно далеким. Контур вырисовывался, не обнаруживая никакой трансцендентной подоплеки, сводящей на нет кропотливый труд картографа. Конечно, каждый день возникали соблазны: там пририсовать уютный тупичок, тут подтереть слишком широко раскинувшийся пустырь, но Савва умел соблазнам противостоять. «Неужели я недостоин сокровища?» — бормотал он и, стиснув зубы, продолжал цветными карандашами наносить на карточки, которыми были набиты его карманы (подарок библиотекаря), и спортивную площадку, и ночной клуб, и автобусную стоянку. Улица желтых роз. Улица павших. Улица затонувших кораблей. Улица летучих голландцев. Площадь восстания.

«Мерю», — услышал Тропинин, когда, оторвавшись от работы и высунувшись из окна своей виллы, спросил у сидящего на корточках мальчугана, что тот делает в его саду.

Тропинин был не в духе. Каждая встреча с Циклопом была ударом по самолюбию. К счастью, такие встречи, как сегодня днем, случались крайне редко и только при чрезвычайных обстоятельствах. Ночной налет на ресторан «Тритон» был вполне веской причиной. Тропинин давно уже догадывался, что в делах Циклопа не все обстоит блестяще, но он был уверен, что, пока сохраняется видимость благополучия, беспокоиться не о чем, поскольку видимость благополучия и есть решающее условие покоя всех и каждого. После нападения на ресторан, совершенного так вызывающе дерзко, от видимости не осталось и следа. Надо срочно действовать. Оптимальным было бы вычислить, кто приказал совершить набег, и немедленно перейти на его сторону. Но до сих пор все его попытки обличить этого «кто» ни к чему не привели. Не гипнотизер же, в самом деле, мутит воду! Не желая признаваться в своем бессилии, Тропинин сваливал вину на недостаток информации. Пока же он вынужден был по первому зову бежать к Циклопу, этому бездарному, жестокому, неуравновешенному увальню, и пытаться ободрить, обнадежить того, кого уже считал обреченным. «Ничего страшного, труппа бродячих сумасшедших, проказы балбесов, скоро мы их всех выловим по одному и уничтожим!» А в это время голый, дебелый Циклоп ловил себя на том, что ему хотелось бы поговорить с Тропининым не о ночном нападении, а о подсевшей в машину покойной супруге, но сдержался. Он только спросил Тропинина, как бы между прочим, о живущей в гостинице, тяжело больной Розе, давней подруге его жены, и о ее муже, писателе. Он не сомневался, что приезд на курорт этой странной пары и появление Раи были как-то связаны. Жизнь и смерть неразлучны: он был уверен, что эта мысль принадлежит ему одному.

Тропинин вернулся от Циклопа не в духе и, вот проклятое совпадение, обнаружил, что кто-то из гостей стащил из ниши глиняную птичку. Тропинин был убежденным, уверенным безбожником, но не одни только боги вторгаются в ход нашей жизни, неодушевленные предметы, идеи, теории, сны, предсказания порой влияют на исход задуманного дела сильнее, чем прячущийся под сенью мирта Сатир или отзывающееся на шепот Эхо. Эта птичка из красной глины, когда Тропинин обращался к ней за советом или с просьбой, не прикидывалась глухой. Достаточно свистнуть в нее, чтобы быть услышанным. И вот чья-то равнодушная рука прикарманила, скорее по врожденной склонности, чем из корысти, то, что высвистывало его судьбу. Есть от чего быть не в духе!

А когда Тропинин был не в духе, он садился за свою старенькую пишущую машинку и, заправив лист бумаги, начинал отбивать очередную статью. То были самые плодотворные часы. В кабинете ничто не отвлекало внимание. Стол, стул и пишущая машинка. Ни книг, ни журналов, ни картин. Время от времени Тропинин вставал и подходил к распахнутому в знойно-синее небо окну. Эти несколько шагов обычно одаривали его именно тем эпитетом, которого не хватало для того, чтобы фраза ожила. Он вспомнил то, что сказал Хромову, когда они давеча гуляли по набережной: «Книге заказано быть полной, законченной, неизменной. Она должна при внимательном (вдумчивом и ревнивом) чтении распадаться, разлагаться, истлевать…» Хромов согласился, не уловив скрытой критики в свой адрес. Вопреки публично хвалебным отзывам, Тропинин был невысокого мнения о прозе Хромова. Он считал его книги растянутыми, напыщенными, неподвижными. Первая книга, правда, ему понравилась, все последующие вызывали только разочарование. Но к тому времени Тропинин познакомился с женой Хромова, влюбился и, зная, как трепетно она относится к творчеству мужа, не смел даже намеком высказать критику. Выскажи он свое истинное мнение, оно было бы воспринято любым, посвященным в треугольник (а Тропинин постарался посвятить в интригу всех своих знакомых), как продиктованное его личным интересом, далеким от литературы. С тех пор как он встретил Розу, он не мог быть беспристрастным. Он расставлял сети. Он был уверен, что стоит стать чуть-чуть посмелее, и она уступит. И вдруг — эта болезнь… Во всяком случае, Хромов, объясняя, почему он перестал принимать у себя гостей и почему появляется везде один, без Розы, называл в качестве причины болезнь. На вопрос: «Почему вы скрываете от нас свою жену?» — делал скорбное лицо и отвечал: «У нее пошатнулось здоровье…», а на вопрос: «Когда же мы ее увидим?» — говорил: «Не скоро!» Ходили разные слухи. Кто-то договорился до того, что Хромов свою жену убил из ревности и прячет у себя дома препарированный труп. Тропинин слухам не верил, но, за исключением ритуальных фраз, перестал расспрашивать Хромова о его лучшей половине. Он вдруг разом осознал, как глупо себя вел в последнее время. Теперь он был не связан ничем и предвкушал разгром, который учинит новой книге Хромова. Тропинин не сомневался, что она будет еще бесперспективнее, чем все предшествующие. Он уже почти завершил черновой вариант рецензии, оставалось дождаться, когда книга появится, чтобы взять из нее пару стилистически сомнительных цитат и бегло пересказать сюжет, продемонстрировав натяжки и неувязки. Какое счастье быть искренним, быть беспристрастным!