Максим Лапшин - К Лоле

Оказавшись напротив «Пишущих машинок и авторучек», я сделал все, как велела Зора: не стал заходить в магазин и ожидал ее на улице. Она вскоре появилась. Сначала перламутровая глубина одной из витрин просияла так, словно там пронесли букет одуванчиков, потом Зора показалась у входа и там была задержана вопросом вдогонку, наконец вышла, надевая перчатки, посмотрела вдоль улицы и знакомой размеренной походкой перешла на мою сторону. Произошел обмен приветствиями. Я не торопился раскрывать замысел вечера, она не проявляла настырного любопытства. На предложение взять таксомотор отреагировала улыбкой — никакого удивления или насмешки — перед ней, как и прежде, не считающий копеечки студент, а попугай из московской квартиры, кричащий «Пиастры! Пиастры!». Такую улыбку, приз не смыслу, а движению слов, можно было попытаться объяснить, но я стремился не к разгадке эфемерных мотивов, а к конкретному парадному подъезду от первого до последнего этажа реальных «Огней Москвы».

До цели нас довез сорокалетний таксист в кожаной кепке зонтиком и криво наколотым на тыльной стороне ладони якорем. По пути он насвистывал «Марш авиаторов», потом включил радио. Из динамика выплыл финальный аккорд песни, и бодрый голос диктора назвал наступивший вечер приятным после трудового дня.

«Афиши на улицах сообщают о премьере в Художественном театре».

«В скверах фотографируется молодежь».

«На Красной площади многолюдно».

«Повсюду звучат новые песни наших композиторов».

«Мне душно, как открыть окно?» — сказала Зора.

Мы сидели на широком заднем сиденье, я перегнулся через ее острые коленки и покрутил ручку, управляющую стеклом. Улица стала слышнее. Стоит ли делать из Зоры ретрофигуру? Вместо того чтобы сбросить с себя провинциальный панцирь и научиться у молодой особы столичному форсу, я веду ее в рожденный 1950-ми ресторан, где, по признанию моей мамы, мы ели чебуреки и запивали их красным вином, когда впервые оказались в Москве. Мне было пять лет, и я ничего не помню.

Выгрузившись из такси, вошли в здание и поднялись на лифте почти под облака. Лифтер показал нужные нам двери, за ними оказалась длинная колоннада, с которой обозревалась по меньшей мере четверть столицы. Я не позволил Зоре остановиться — так спешил усадить ее за столик.

Заказали по большой порции салата с ветчиной. Зора ела с удовольствием и аппетитом, несколько раз коротко отвлекшись для осмотра всего, что окружало нас в пустующем зале.

Официантками были женщины средних лет. Одежда — светлые платья с передниками и белоснежные венцы на головах. Столы были покрыты увесистыми скатертями, на них, как вигвамы, стояли накрахмаленные салфетки. В ряду помпезных люстр ближайшая к нам помаргивала одним из своих хрустальных боков. Пока не пробудился оркестр, звучала записанная музыка — без надрыва, довольно монотонно.

Середину ужина, где полагались мясные или рыбные блюда, решено было пропустить, так как таксист за незначительные полторы тысячи метров взял бешеные деньги, а я не мог препираться с ним в присутствии Зоры. После салата мы танцевали, и я обнаружил, что у Зоры не столь тонкая талия, как мне представлялось.

— Тебе здесь нравится? — спросил я.

— Да, — ответила она.

Принесли десерт, но мы этого не заметили, и, чтобы привлечь наше внимание, официантка, проходя мимо, тронула меня за плечо. Когда мы вернулись к столику, Зора сказала: «Я кофе на ночь не пью». Выяснили, что кофе предназначался пожилой паре, сидевшей у широкого окна. После сдержанного «простите» нам на массивном мельхиоровом подносе доставили чай с лимоном.

Мы негромко разговаривали, Зора ела розанчик с курагой, я отламывал шоколад от плитки. Она расспрашивала, где я живу, кто мои соседи, не бывает ли скучно одному, есть ли в общежитии девушки. «Как интересно», — все время повторяла она.

— Антон, а почему ты весь вечер называешь меня другим именем? — спросила она, выбирая между своим платком и салфеткой.

— Я давно изучаю имена, а для исследователя некоторые из них хоть и звучат по-разному, но означают одно и то же.

— Все-таки я предпочитаю свое. Договорились?

Мне, знаешь ли, не всегда понятен двойной смысл происходящего, однако я надеюсь, что зазор между моим описанием и безличной объективностью не слишком велик. В него не ускользнет та, за кем я в погоне, даже если она станет менять маски, лица, имена. Быть может, мы сидим за тем же самым столиком, что выбрала тогда моя мама, и эта догадка неведомым образом нас сближает. Случай не работает вхолостую, но если найти для причины совпадения вполне правдоподобное имя, то станет возможным любое желаемое продолжение, и у мужчины из пожилой пары, когда он обернется, может оказаться лицо нестареющего Шарля Азнавура. Инкогнито в Москве и во времени. Автограф на похищенной салфетке и Chers amis, motus et bouche cousue [1] Друзья, никому ни слова (франц.). с лукавой улыбкой.

Сумма в ресторанном счете, черкнутая с преувеличенной небрежностью, превзошла мои ожидания в полтора раза. Мне стало обидно, я потянулся к деньгам и мысленно поблагодарил себя за то, что заранее переложил их в карман рубашки и мне не приходится срочно вскакивать или, покосившись на стуле, извлекать смятый рулончик банкнот из тайника в узких джинсах.

Покинув зал, мы задержались у колонн. Был поздний вечер, зажглись огни, стало красиво. Зора попыталась определить, в каком из скоплений огней светятся окна ее дома, и, посомневавшись чуть-чуть, ткнула пальцем в пустоту над Манежем. Наугад, конечно.

В зале станции «Проспект Маркса» я заметил в Зорином поведении нерешительность. Чтобы завершить первый в моей жизни «кутеж», от которого я порядком устал — нелегко целый вечер бороться за интерес женщины к любимому персонажу, — я сказал: «А вот и твой поезд».

— А ты?

— Я тоже на метро.

Я — бесплатный пассажир, пробирающийся от голеней на Юго-Западе кровати, через Университет твоих коленей к Спортивным бедрам, замираю на Парке Культуры — все на свете культуры и их парки, будь-то знаменитые этруски или полузабытый иппиутак, наполняют меня восторгом, ибо на пороге я ощущаю себя вступающим в безраздельное владение, что бы при этом ни думали другие, включая даже главного сторожа. Следующая остановка — Колодец манящей «О», или Сплетение разноцветных линий судьбы: «ПрОспект Маркса» — «Площадь Революции», а третья — «О, Пушкинская»! Затем моему взору открываются Чистые холмы. Я знаю, что их империя будет сотрясена и изжалена направляющимися к ним двумя змеями в виде человеческих рук. Поцелуй Красных ворот возводит полного светлых надежд юношу в ранг властелина сил добра. Под чертой Соколиных бровей глаза встречают себе подобных, и их мягкий свет сливается с ярким, влажно играющим, готовым нестись в сторону, прочь, в алчущую людского присутствия темноту, отчаянным разрядом напротив.