Максим Лапшин - К Лоле

Я ее не отпустил. Я взял ее за руку и повел на эскалатор, направленный в сторону общежития с расставленными в нем капканами кроватей. Там, сидя на краю пропасти, Зора достала из сумочки дорогой подарок. Внутри футляра из черного пластика на поле изумрудного переливчатого бархата покоился «Мечеслов — повелитель наречий». Он был, как прирученная молния, а сама дарительница была, как черная вода, и руки ее пахли молоком.

Приблизились окраины диковинного сада. Стены моего жилища растворились в воздухе, на их месте показалась листва, обрамлявшая двух красочных птиц, посаженных в центр цветения. Они смотрели друг на друга, показывая зверочеловечьи профили, и разговаривали оперными голосами.

Алконост: Ты сделал ли ра-а-счет по сопромату?

Сирин: А что, разве завтра будет семинар?

Алконост: Да, глупая курица, и, похоже, ты дождешься, что тебя все-таки выпрут из нашего райского уголка прямиком на грязную грешную улицу.

Сирин: Сейчас снесу яйцо от страха. Не правда ли, хорошая ветка, чтобы с нее опорожниться, как ты думаешь, психованный петух?!

Алконост и Сирин начинают клевать друг друга, клокочущими гортанями издавая каскады скандальных звуков. В этот момент я говорю: «Кань!» Говорю и прислушиваюсь, поймешь ли ты. Да, ты склоняешься, в согласии опускаешь ресницы, мои ноздри улавливают запах красноватой полыни, и я осмеливаюсь взглянуть на плоды черного подсолнуха — я буду его лущить.

«Влюбленные сидят на горе, ноги женщины раскинуты, и нефритовый пест устремлен в недра инь, чтобы найти там сердечко цветка. Влюбленные только начали игру и не успели достигнуть блаженных сфер, поэтому их очи открыты». Дилилинг колокольчика обрывает их беседу. Слышится сопение. Все расстегивается с большим трудом. Сквозь нефритовые круги перед глазами вижу тебя, терпеливо ожидающую, что я еще выдумаю или припомню. Радость моя, что поделать, если мне достался божий дар напополам с яичницей — вечноцитирующая фантазия, к тому же ностальгического толка.

За горным ручьем пролегает путь в главную долину, где пальцовники, то есть я оговорился, хотел сказать «паломники», не знают отдыха, добывая заветное блаженство. Оно похоже на фейерверк, на открывающееся шампанское, на торжественный аккорд, на гейзер. Оно вот-вот наступит, если, конечно, стук в дверь не нарушит шаткого уединения сына небес. В возбужденных недрах вскипает огонь, и глубинный вихрь выносит его наружу. Под стон герольда, под скрип кровати дракон умирает, роняя спрятанные в пасти жемчуга на грешную землю.

«Ну что ж, такие фантазии — одно из непроизвольных занятий мужчин, это точно, — раздается беззвучный и, кажется, знакомый голос. — Однако напрасно ты постель испачкал, белье только вчера поменяли». Я оглядываю ставшую вновь привычной комнату. Дешевый коврик на стене с изображением двух птичек, запутавшихся в импровизированных ветвях, плод воображения былой ткачихи, выглядит как неудачная иллюстрация к сокровенным мечтам. Никакой Зоры, понятное дело, нет и в помине. Даже ее воздушный образ, с которым я только что проделывал разные вольности, воспользовался своей минутной невостребованностью и срочно выбыл.

«Одиночество — не самая жестокая плата за возможность оставаться самим собой», — сказал голос и как будто высморкался. На этих самых словах я вдруг признал в нем того, кто уже не раз морочил мне голову, скрываясь за маской печального благородства. Он был со мной на Второй Брестской, он появлялся и раньше, только под другой личиной, но всегда со спасительным багажом: то с платочком у глаз, то с полезной цитатой. Этот обманщик так мастерски слился со мной, что мог коснуться любых внутренних струн, тем самым заставляя меня радоваться или переживать — или тут же сожалеть о своем легковесном волнении. Оттого, вероятно, что он сам себе несносен, и в нем живет страсть к самопоеданию, он хочет и меня превратить в жертву и весьма изобретателен на данной стезе.

Теперь, осознав его присутствие, я был готов к независимому разговору.

— То, что нам предстоит, не совсем разговор. Традиционно — это торг, — поспешил возразить Всегда Желающий Мне Всяческих Благ.

Я продолжил:

— Все же начну с вопроса: скажи, если улицы твоего хрустального города увели меня прочь от Зоры, то вряд ли по ним возможно дошагать и до Лолы, не так ли?

— Поэта губит обладание и возносит утрата. Вынужден процитировать хорошо тебе известное: «Невыраженные чувства никогда не забываются».

— Да кто тебе сказал, что я — поэт?!

— Постой-постой, не восклицай! Твою отставку романтизму, сделанную у афиш Театра сатиры, я не принял. Слишком неподходящее место, как ты сам понимаешь. Ты, если помнишь, тогда стоял, глядя на арку, сквозь которую вы с Зорой недавно прошли, а она ехала к себе на Юго-Запад, точный маршрут такой: станция метро «Проспект Вернадского», затем автобус номер 666 — не обращай внимания на цифры, я не делаю никаких намеков, — остановка «Гостиница „Спорт“» — там она живет. Я прекрасно обо всем осведомлен, и память у меня так же остра, как и у тебя.

— Напрасно утруждаешь себя запоминанием. Проблема уже выдохлась, и ей теперь можно разбавлять незначительные споры. А у нас серьезная материя. Я сейчас попытаюсь припомнить, когда ты впервые начал дурачить меня, и не подсказывай, пожалуйста, что это было в третьем классе, когда я бежал из школы домой, потому что стеснялся своего розового девчоночьего пальто — в конце концов, мне плевать, когда это было, гораздо важнее, что теперь я хочу освободиться от твоего непререкаемого авторитета.

— Какой ты самонадеянный! А ведь речь идет, ни мало ни много, о забвении себя. Не боишься?

— Мне нужна Лола. И не только она — все блага мира, у меня в голове огромный список. Ты мне не можешь помочь, несмотря на свою многочисленную свиту, в ней сплошь дурные слуги: чувство комфорта — ложное, лелеянное самолюбие или, что то же самое, природная лень, излишняя сентиментальность, гонор — это все антураж неудачника. Предпочитаю быть запрограммированным на успех несокрушимым роботом, способным сымитировать любые человеческие эмоции.

— Хочешь сказать, я свободен?

— Если бы можно было распрощаться с тобой раз и навсегда, я бы сказал: «На все четыре стороны», но знаю, что ты еще явишься и будешь зудеть «сделай так, сделай эдак», а в результате ничего не сделай, поэтому не изворачивайся, как змееныш, ты не свободен, ты низложен.

— Ну что ты, что ты — я могу уйти. Только все эти вензелечки и антраша, которыми ты воздействуешь на девушек и вообще на окружающих, а также пестришь ими в книжке, я заберу с собой в качестве уплаты за, так сказать, деинсталляцию характера новоявленного героя. Согласен?

— Книгу не трогай, ты и так в ней достаточно похозяйничал, а шантаж твой — детсадовский, мне ничуть не страшно. Я хочу спать, и черт с ним, извини, что к ночи помянут, в общем, буду спать на липкой простыне. И спокойной ночи!