Максим Лапшин - К Лоле

— Подожди, у тебя есть еще пара секунд для окончательного решения. Могу превратить их в несколько недель или даже месяцев, как-никак впереди лето, подходящее время, чтобы обдумать все не спеша. С морковкой в руке.

— Благодарю за службу, все же придется тебе поискать другое пристанище. А вообще заглядывай — меня потешить и побряцать своими непреходящими ценностями. Я посмотрю, чего новенького будет в твоей старомодной лавке.

— Ну, как хочешь. Дважды не предлагаю. Прощай!

Никогда я не ощущал более полного молчания. Внешние звуки тревожили меня не больше, чем сигаретный огонек из темноты мог бы потревожить показавшуюся в ночи Денеб. Дети кричат, когда появляются на свет, но если направить свои усилия на осознание того, куда ты в результате попал, то возникает желание ознаменовать второе рождение тишиной. Потом пошевелить одной из пяти рук для того, чтобы явилось ощущение силы, а той, которая держит сорванный со стены барабан, исполнить мелкую дробь, от которой попавшие внутрь барабана песчинки запрыгают по натянутой коже, издавая зловещий трясучий звук. Потом заняться делами, в первую очередь истребительными. Иногда я делаю записи на одиночных листках или обрывках бумаги, вечером собирая их в шуршащую кучку, чтобы отредактировать и перенести в тетрадь. Одна из таких записок гласит: «Несмотря на молодой возраст, движения моей души безнадежно устарели». В ней я узнаю мотивы недавно разоблаченного голоса. Скомкиваю лист и бросаю его в корзину для мусора к запорченной схеме лабораторного стенда по МО и прочим старозаветным вотивам. День заканчивается предсказанием: «До священного танца остается семь месяцев».

Перед сном голос говорит: «Закрой, закрой глаза!» Он никогда не был ответственен за сновидения, поэтому звучит вдвойне робко. Засыпая, я веду какие-то подсчеты. Третий глаз закрывается последним, начиная созидать уже во сне.

Рассказ девушки с маленьким шрамом на правом плече:

«Мы были вдвоем с подругой, а их пришло четверо: двое русских и два поляка в какой-то непонятной форме. Если меня обозначить, как „a“, подругу — „Ь“, то русским вполне подойдет „x“ и „y“, а поляки будут „p“ и „s“. Тогда все происходившее можно описать такой комбинацией: ax + bs + ay + bp = ap + bs».

— Знак равенства разделяет комнаты, насколько я понимаю?

— Нет, комната была одна, мы куролесили все вместе, но когда кто-нибудь из мужиков хотел отдохнуть, то выходил в коридор покурить в кресле. Равенством я обозначаю как бы заходы. Сначала мы были вшестером, а потом наши ушли.

— Скажи, а почему ты не могла поступить немного иначе, к примеру пойти с русскими в ванную комнату, и получилось бы… вот смотри, — скобки это другое помещение: a (X + Y) + bs = as + bp +…

— А зачем такие сложности?

— Чтобы русским не было неловко вместе с поляками.

— Им было все равно.

— А тебе?

— Я работала.

Иногда приснится так уж приснится. Утром на кухне, подкарауливая яйца всмятку, рассказываю сон с проститутками Яну. Его реакция следующая: он начинает вести эродневник со спецсимволами, с этого момента каждый вечер объявляясь на пороге одной из двух комнат в зависимости от того, где происходит музыкальный ужин, у меня или у Юры, чтобы почитать нам вслух. Вчера мы слушали историю о школьной учительнице Яна по пению. Она была молодая, полненькая девушка с немного недоразвитыми мозгами. Из-за того что в школе не было фортепиано, она носила по кабинетам собственный инструмент. Брала учительский стул, ставила его перед проходом между рядами парт и, устроив на коленях большой баян, начинала урок. Она любила популярные песенки, и, когда по просьбе класса начинала играть их одну за другой, то увлекалась настолько, что забывала про урок и про учеников, и лишь продолжительный настойчивый звонок на перемену мог вернуть ее из лирической пучины обратно на хлипкий берег трехэтажной школьной твердыни с облупленными стенами. В разгаре песенных страстей она постанывала, юбка ее легкого платья задиралась, оголяя ноги выше раздвинутых колен. За право занять первые парты между мальчиками происходили бои, потому что с этих мест были видны ее ляжки и трусики. Девочки молча наблюдали эту страсть и краснели от стыда и злости. Ян описывал свои воспоминания неподражаемым языком.

Сегодня я иду в институт, потому что мне больше нечего делать. В институте смотрю на дрессированных чаек, на их вечно перепачканные мелом и канифолью костюмы, на то, как они курят сигареты до самого фильтра, слушаю их малопонятные разговоры на Ассемблере и пытаюсь ответить себе, почему мне это полностью чуждо и неинтересно. Мимо пробегает Елена, и мои рассуждения смешиваются с восторгом, испытываемым по поводу ее ныне и присно чарующих движений. Она очень занятая девушка, с ней невозможно обмолвиться парой слов, всегда куда-то спешит. Две ее подруги, между собой родные сестры, с одинаковыми сумочками, перекинутыми через одинаково худенькие плечи, являют собой пример бытовой арифметики, в которой я, увы, не силен.

Заканчивается учебный час, и в холл наплывают желающие перекурить и перетолковать. Довольно много лиц женского пола, но равной Лоле среди них все еще нет.

Через пятьдесят пять минут я уже стою на плато Колхозной площади, наблюдая, как похожее на апельсин в чулке солнце пытается согреть коченеющую дневную громаду Москвы. Ему это не удается, и на нем проступают пятна неправильной формы. Одно из них похоже на конскую голову. Последние снежинки апреля посвящаются обескураженному холодом голубю на плече Николая Гоголя. Так вот на кого была похожа дама с серебряными перстнями в вагоне метро! На поверхности мрамора сияет отражение фигуры замороченного судьбой студента, который напряженно думает, что же ему делать с неугомонной внутренней силой, требующей то новизны, то постоянства, действующей вопреки традиции взросления, слишком могущественной, чтобы суметь ее утаить, и вызывающей настороженность и непонимание со стороны ближних. Не всех, конечно, особенно если учесть наиболее близких из них. Например, дедушку. Когда наступает май, я еду к нему — это что-то вроде семейного правила, объединяющего нас двоих. Я просто сажусь в ночной поезд с окнами — черными зеркалами, в глубине которых иногда просыпаются красные огоньки, живущие по законам стремительного горизонтального движения, — и еду. Мигает рельс, метусится окрестность, временами поглощаемая темнотой. В моем полукупе двое задорных сорокалетних мужиков и пожилая угрюмая дама. Мужики играют в переводного дурака, дама читает «Кровавую страсть» в мягкой обложке. Ходят взад-вперед пассажиры, нежно звучит радио.

— Это хоть на каком языке-то нам заводят? — спрашивает один из мужиков, с гадательным упоением вытягивая из колоды потертые листы.