Лорен Грофф - Судьбы и фурии

Будда молча смеялся над ними со своей каминной полки, окруженный роскошными рождественскими цветами. Под ним потрескивал огонь, который Лотто бесстрашно развел из собранных в парке веточек. Позже этот огонь будет вздыматься по всему дымоходу, ветер будет реветь, как несущийся поезд, а ночь наполнится подъезжающими машинами.

– Я еще борюсь, – сказал Лотто. – Но, черт возьми, я ведь и так родился богатым белым мужчиной. Если бы у меня не было хотя бы одной маленькой проблемы, я бы не смог работать как следует. А пока я занимаюсь тем, что мне нравится, что я люблю. Это что-то да значит.

Прозвучало все довольно механически, даже в его собственных ушах. Плохая игра, Лотто.

[Актерское мастерство уже слегка поистрепалось, не так ли?]

Его сердце уже давно прекратило бороться.

– Что вообще такое успех? – подала голос Рейчел. – Я бы сказала, это возможность работать так много, как только можешь и хочешь над тем, что нравится тебе больше всего и что тебя вдохновляет. Если смотреть на это под таким углом, все эти годы Лотто имел успех.

– Я люблю тебя, – сказал Лотто сестре.

Она уже училась в старшей школе и была такой же худой, как и Салли. В ней было куда больше от Саттервайтов, она была такая же мрачная, волосатая и неопрятная. Ее друзья не могли поверить в то, что они с Лотто – родственники. И только Лотто считал ее красавицей. Ее тонкое лицо напоминало ему фигуры скульптора Джакометти. А еще она почти совсем перестала улыбаться.

Он притянул ее к себе и поцеловал, почувствовав на секунду, как сильно она зажата.

– Успех – это деньги, – подал голос Чолли.

– Да.

– Успех, – сказала Салли, – это возможность обнаружить в чем-то свое величие, ребята. Лотто родился таким. Я видела тот момент, когда ты с криком появился на свет. В самом сердце урагана. Ты просто не хочешь посмотреть правде в глаза и понять, в чем твое величие. Гавейн часто повторял, что ты непременно станешь президентом США или астронавтом. Что это будет нечто выдающееся. Такова твоя судьба.

– Прости, что разочаровываю, – сказал Лотто. – Тебя и свою судьбу.

– Ну, в таком случае ты разочаровываешь и нашего почившего отца, – рассмеялась Рейчел.

– Нашего почившего разочарованного отца. – Лотто салютовал своей сестре и проглотил горечь. Она не виновата, она не знала и не узнает Гавейна, так же как и не узнает, какую боль она всколыхнула в нем напоминанием об отце.

В дверях появилась Матильда с подносом в руках. Она выглядела великолепно в своем серебристом платье и с платиновыми волосами, уложенными в стиле персонажей фильмов Хичкока – с тех пор как ее повысили полгода назад, в ней появилось что-то новое и привлекательное. А Лотто был бы не против затащить ее в спальню и как следует понизить. Он одними губами сказал ей: «Спаси меня», но жена не обратила на него внимание.

– Я волнуюсь. – Матильда поставила поднос на кухонную стойку и повернулась к ним. – Я оставила это для Бетти утром, сейчас уже одиннадцать, а она даже не притронулась к еде. Кто-нибудь видел ее в последнее время?

В повисшей тишине было слышно только тиканье старинных фамильных часов, которые Салли принесла с собой, но оставила в своем пальто. Все невольно посмотрели наверх, как если бы хотели пронзить взглядом несколько слоев штукатурки, половицы и ковер и увидеть темную и холодную квартиру.

[Тишина, гул холодильника, темная лампа на тумбочке у кровати, единственный, кто подавал какие-то признаки жизни, – это голодная, скребущаяся под окошком кошка.]

– Хм, – сказал Лотто. – Сегодня же Рождество. Возможно, она уехала к родственникам и забыла нам сказать. Никто не должен проводить Рождество в одиночестве.

– Ма проводит, – сказала Рейчел. – Ма сидит в своем промокшем пляжном домике и разглядывает в бинокль китов.

– Ерунда. Ваша мать осознанно сделала этот выбор – она предпочла затворничество Рождеству в кругу семьи. Поверьте мне, у нее большие проблемы. И я вижу это каждый чертов день. Не знаю, зачем я каждый год покупаю ей билет. В этом году она даже собрала сумки. Надела куртку, надушилась. Потом села на диван. И сказала, что хочет рассортировать коробочки в ванной. Она сделала свой выбор, она взрослая женщина. Не стоит мучиться угрызениями совести, – твердо сказала тетя Салли и поджала губы, начисто опровергая этим жестом все свои утверждения. Лотто почувствовал огромное облегчение. То, что она весь вечер пыталась расцарапать его совесть, все эти ее тычки и шпильки, оказывается, росли из ее собственного чувства вины.

– Я не чувствую себя виноватой, – сказала Рейчел, хотя ее лицо свидетельствовало об обратном.

– Я чувствую, – тихо сказал Лотто. – Я уже давно не видел свою мать. И мне плохо.

Чолли саркастически фыркнул. Салли впилась в него взглядом.

– Ну… вы же знаете, что вы всегда можете сами ее навестить, – сказала Салли. – Я знаю, что вы поссорились, но все, что вам нужно, – это пять минут наедине. Пять минут, и она тебя простит. Обещаю. Я могу тебе в этом помочь.

Лотто открыл было рот, но ему требовалось так много сказать, к тому же обида на бойкотирующую Рождество мать была все еще крепка, поэтому он проглотил слова, которые чуть не вырвались наружу, и снова закрыл рот.

Матильда со стуком поставила на стол бутылку красного вина.

– Слушай. Антуанетта никогда не переступала порог этой квартиры. Она никогда не встречалась со мной. Если она что и выбрала – то злобу. Мы не должны жалеть ее за такой выбор!

Ее руки дрожали от гнева. Лотто нравились те моменты, когда под ее хрупкой маской спокойствия закипали чувства.

Какая-то часть Лотто хотела запереть Матильду и маму в одной комнате и дать им как следует поцапаться. Но он никогда бы не поступил так с Матильдой. Она была слишком милой, чтобы даже на минуту оставлять ее один на один с Антуанеттой. Из этой комнаты Матильда вышла бы покалеченной.

Она выключила свет, и елка, опутанная гирляндой из огоньков и сосулек, озарила комнату сверкающим светом. Лотто усадил Матильду на колени.

– Дыши, – прошептал он в ее волосы.

Рейчел моргнула и перевела взгляд на мерцающее дерево.

Лотто знал, что слова Салли – правда, хоть и жестокая. За последний год стало окончательно ясно, что он больше не может полагаться только на свои увядающие чары. Он пробовал их снова и снова – на баристах в кофейнях, на прослушиваниях, на читающих людях в метро. Но кроме раскованности, свойственной любому привлекательному молодому человеку, у него ничего не осталось. Люди отводили взгляд. Долгое время он думал, что все решается по щелчку и ему удастся все исправить. Но момент был упущен, и теперь он потерял весь свой шик, блеск и очарование. На словах это кажется таким незначительным. А на деле он не мог вспомнить ни один вечер, когда не напился бы и не отключился. Вот и сейчас. Он глубоко вдохнул и начал громко петь «Джингл Беллз», самую ненавистную из всех песен, звучащую еще хуже в его исполнении, ведь Лотто трудно было назвать величайшим певцом на свете. Но что еще делать перед лицом такой безысходности, как не петь? Перед глазами у него стояла картина: его растолстевшая мать сидит одна-одинешенька под пальмой в кадушке, опутанной рождественской гирляндой. Остальные тоже подключились к нему, за исключением, разве что, Матильды. Она все еще злилась, но смягчалась с каждой секундой, пока наконец ее строго сжатые губы не надломила крошечная улыбка. В конце концов и она запела.