Рональд Х. Бэлсон - Исчезнувшие близнецы

– Любовь зарождается даже при самых ужасных обстоятельствах, – сказала Кэтрин. – Напоминает мне «Касабланку» [34]– базовые инстинкты действуют.

– Кэтрин! – урезонила ее Лена, правда, с улыбкой.

– Простите, но я верю в трогательные любовные истории. Особенно во время войны. У меня такое чувство, как будто я разговариваю с Ингрид Бергман.

– Ладно-ладно. Довольно. – Лена села прямо, скрестила ноги и поправила юбку. – В 1942 году немцы начали ликвидировать польские гетто в соответствии с принципами Ванзейской конференции и постановили очистить Хшанув уже к концу года. Как и бóльшая часть мира, мы понятия не имели о Ванзейской конференции.

– Расскажите о ней подробнее.

– В июле 1941 Герман Геринг назначил обергруппенфюрера СС Рейнхарда Гейдриха ответственным за «окончательное решение еврейского вопроса». В январе 1942 года была созвана тайная конференция, на которой Гейдрих сообщил нацистским лидерам, что попытки Рейха избавить Европу от одиннадцати миллионов евреев путем иммиграции, истощения и иными способами оказались в значительной степени неудачными. Необходимо было принять «окончательное решение», что означало уничтожение европейских евреев.

Согласно Ванзейскому протоколу, трудоспособные евреи, разделенные по половому признаку, должны были быть отправлены в трудовые лагеря. Всех остальных евреев нужно было собрать и депортировать в перевалочные лагеря, а оттуда – в лагеря смерти, где путем массового истребления европейский континент будет избавлен от оставшихся десяти миллионов евреев. И в 1942 году немцы начали вывозить евреев из гетто Хшанува.

– Значит, массовое истребление евреев началось после Ванзейской конференции?

– Массовые убийства уже происходили по всей Польше и территории СССР. Были построены лагеря смерти, такие как Треблинка, и нацисты уже истребляли евреев. Еще до конференции был построен лагерь смерти Белжец. Суть Ванзейской конференции – сделать депортацию и транспортировку более эффективными, и никаких иллюзий относительно судьбы евреев в Европе не осталось. В результате, с одной стороны, были очищены от гетто польские города и села, с другой стороны, одновременно они становились Judenfrei [35].

В мае нацистское командование потребовало, чтобы юденрат Хшанува составил список из полутора тысяч фамилий для немедленной депортации, включая детей младше десяти лет и взрослых старше шестидесяти. Официальная причина, объявленная в юденрате: гетто слишком перенаселено и рабочих следует перевести в другое место. Старики не могут выполнять тяжелую работу на благо Германии, маленькие дети работать не могут вообще. Нацисты официально заявили, что младенцев и детей постарше отправят в детский концентрационный лагерь, где их будут обучать и переподготавливать, а стариков – в лагерь, где работа не такая тяжелая.

Этот приказ молниеносно разнесся по гетто. Родители не хотели отдавать своих детей. Матери цеплялись за малышей и умоляли юденрат что-то сделать. Кто-то пытался сбежать, но на дорогах стояли блокпосты, и все попытки побега потерпели крах. Нацисты поспешили сообщить нам, что всех беглецов схватили и расстреляли.

Юденрат тут же высказал протест против нацистского приказа: нельзя отрывать маленьких детей от родителей. Но немцы ответили, что в детских лагерях есть игровые площадки, больницы, медсестры и заведующие хозяйством; там они смогут ходить в школу, играть с другими детьми, там их обучат какому-нибудь ремеслу, полезному в жизни.

– В наших детских лагерях условия намного здоровее, чем в жилых кварталах вашего нищенского гетто, – уверяли они.

Многие родители отказывались верить нацистам и пытались спрятать детей, но солдаты прочесывали гетто и силой забирали малышей. Родителей, которые сопротивлялись, расстреливали. Кто-то из родителей умолял, чтобы их отправили вместе с детьми, но немцы сказали, что этот лагерь только для детей – родителям туда вход воспрещен. Они пообещали, что после войны родители воссоединятся со своими детьми. В итоге более тысячи двухсот детей собрали на железнодорожном вокзале в Хшануве. Во время посадки в поезд нацисты давали каждому ребенку кусочек хлеба с мармеладом, чтобы показать, как им будет хорошо. Дети махали на прощание плачущим родителям и доверчиво садились в вагоны. Они не выжили – никаких лагерей для детей не было.

В тот день я вернулась в нашу квартиру и увидела, что депортация детей произвела на Каролину особенно сильное впечатление. Никто не остался безучастным – все, у кого есть сердце, были безутешны, – но, казалось, для Каролины это личная трагедия. Она плакала ночами, и я наконец поняла почему. Мы мылись и стирали свою одежду в воде, которую набирали ведром в фонтане, когда Каролина замерла, увидев, что я не свожу глаз с ее обнаженного тела. Наши взгляды встретились.

– О черт, Каролина… И какой срок?

Она прикусила губу:

– Три месяца.

– Зигфрид?

– Я больше ни с кем не была, Лена! – возмутилась Каролина.

– А он знает?

– Не думаю. Когда мы вместе, уже довольно темно.

– А ты не собираешься ему сказать?

– Не знаю. Но если я не избавлюсь от ребенка, то дольше скрывать не смогу.

– А ты собираешься это сделать? Подумываешь прервать беременность?

Губы у Каролины задрожали, на глаза навернулись слезы. Она схватила меня за плечи и встряхнула.

– Я не знаю, Лена! Я не знаю! Я не хочу. Не знаю. Что мне делать?

– Что я могу сказать? Как вы относитесь друг к другу?

– Он уверяет, что любит меня. Постоянно это повторяет.

– Если ты веришь, что он тебя любит, – я имею в виду, по-настоящему любит, что это не просто слова в пылу страсти, – ты должна ему сказать. А если говорить ничего не собираешься, то вы должны прекратить отношения.

– Я не хочу рвать отношения с Зигфридом. Не хочу делать ему больно. Он не поймет. Мы уже вели разговор о совместной жизни после войны. У него есть дом в Баварии.

Для меня это звучало неправдоподобно.

– Он знает, что ты еврейка?

Она кивнула:

– Конечно. Он говорит, что ему все равно. Он любит меня. И уверяет, что его родители тоже меня полюбят.

Меня шокировала сама ситуация. Не то время, не то место, не тот человек – все не то…

– Ты его любишь, Каролина?

– Думаю, что люблю. Я хочу сказать, он хороший парень. Он добрый. Нежный. И очень хорошо ко мне относится. Но, черт побери, Лена, как это все разрешится? Ему запрещено вступать в отношения с еврейкой. Нас могут поймать в любой день. Его могут обвинить в преступлении. Сослать на фронт. Что будет?

У меня не было ответа на эти вопросы. Я понимала, что Каролине нужен совет, утешение, но была потрясена сложившейся ситуацией. Все, что мне оставалось, – это обнять ее. Так мы и стояли, рыдая.