Олег Красин - кукла в волнах

С Илоной мы встречались регулярно и я уже почти начал привыкать к ней, но глубокое чувство, появления которого я ждал от этих встреч, так и не возникло. Наши отношения не переросли в любовь, по крайней мере, с моей стороны. Так уж вышло и не знаю, чья здесь вина.

Волчатников первым подошел ко мне, пожал руку. Мы пошли рядом по одной из дорожек.

— У тебя с Илоной что-то серьезное или как? — напряженно спросил комэска.

— Сам толком не пойму, — ответил я и посмотрел на него, — а вы, почему об этом спрашиваете, Сергей Николаевич?

— Понимаешь, Витя, я, кажется, в неё влюбился, — он неловко помялся, с трудом подбирая слова, — хочется постоянно с ней разговаривать, смотреть на неё, быть вместе. Чёрт, ничего не могу с собой поделать!

«Да, — констатировал я, — прямо какой-то любовный треугольник, треугольник в котором можно запутаться, как в трёх соснах. Волчатников любит Илону, та любит меня, а я? Кого я люблю?»

— Сергей Николаевич, Илона говорит, что любит меня, но я…не знаю. Душа молчит, чувства, словно ампутировали. Мне с ней приятно, хорошо, но не более. Может я такой уродился, совершенно бездушный, безразличный ко всему?

— Если человек безразличен к окружающим, значит, он любит только самого себя. А ты в этом замечен не был. Нет, Виктор, всему своё время. Тебе пока не встретилась девушка, которая завладела бы твоими мыслями, занимая их полностью, без остатка. Но она появится рано или поздно, ты уж поверь мне.

В курилке были пустые скамейки, и мы сели на них, продолжая разговор. Я решил сменить тему.

— Вы ничего не знаете о том, как идут поиски раздолбаев портящих самолеты? Есть какие-нибудь результаты или пока всё без толку?

Волчатников криво усмехнулся.

— Вот именно, злоумышленников, как в рассказе Чехова. Потом выясниться, что кому-то понадобились лопатки от турбины двигателя или ещё что-то подобное, которое можно снять и приспособить в хозяйстве. Наши особисты ни к чёрту не годны! Брюхо отрастили, привыкли к тишине и покою, а тут надо побегать. Я, конечно, не специалист в розыскных делах, но мне кажется оперативники из них никудышние.

— Может, какого-то солдата-механика не пустили в отпуск, и он мстит? — предположил я с неожиданной для себя горячностью.

— Всё может быть. Тут надо со старшинами эскадрилий переговорить… А что? Я со своим, пожалуй, переговорю. Да и с другими тоже, — сказал Волчатников после паузы, — думаю, заместитель командира полка мне разрешит.

— А разве контрразведка с ними не беседовала?

— Должны были беседовать, но знаешь, беседа беседе рознь. Может они подошли формально — хотели быстро вычислить гада, да не тут-то было. Так часто бывает и в жизни. Переговоришь поначалу с кем-то неглубоко, поверхностно, а потом, со временем, ошибочно полагаешь, что беседовал достаточно и к разговору с этим человеком больше не возвращаешься. А это неправильно — можно ошибиться! Кстати, Виктор, у меня сегодня полёты во вторую смену. Хотел бы со мной на спарке слетать? Я тебя провозные сделаю, по маршруту бомбометания.

— Конечно, хочу, Сергей Николаевич. Только… меня мутить там не будет? А то запачкаю место второго пилота.

— Ничего, ты парень крепкий, мог бы, наверное, тоже стать летчиком, если бы поступил в летное училище. Да, — Волчатников опять замялся как в начале разговора, — что скажешь всё-таки на счет Илоны?

— Сергей Николаевич, пусть решает сама. Если у вас вместе всё получиться, я не буду мешать. На следующей неделе еду на партийную конференцию в училище. Её проводят обычно в сентябре, а сейчас решили почему-то провести пораньше. Так что у вас будет время прояснить ситуацию.

— Хорошо! — сказал Волчатников, поднимаясь со скамейки, — приходи вечером к самолетам моей эскадрильи на старт. Часов в девять.

День прошел в абсолютно пустых занятиях, попытках ускорить время, которое как казалось, тянулось бесконечно. Иногда, время, проведенное на лагерном аэродроме, мне напоминало стрельбу из пистолета, где патроны — это прожитые дни. Хотелось быстрее их отстрелять, а то и открыть огонь очередями, как из автомата. Пусть потом обойма будет пустой!

Или сжечь эти ненужные дни, как старые бумаги в печке.

В молодости всегда торопишь время, думаешь — дальше тебя ждут необычные и яркие события, а то, чем живешь сейчас, не представляет интереса. В обыденности нет привлекательности, цели, придающий смысл. Привычный порядок вещей, строго определенный регламент, который никогда не меняется, только глушат краски жизни, стирают их как мокрая тряпка с доски слова, написанные мелом. Всё одно и то же! Вчера и сегодня, и нет надежды, что изменится завтра.

К девяти часам вечера на аэродром уже опускались сумерки, а полоса, на которой еще не включили посадочные огни, смутно белела в темноте. Центральная заправка, где стояли самолеты в ряд, освещалась фонарями, висевшими на столбах и фарами аэродромной техники. По рулежным дорожкам самолёты катились, освещая себе дорогу фонарями на передней стойке шасси. Издалека все это напомнило мне оживленный ночной город, где люди торопятся по своим делам.

Самолет комэски я нашёл быстро. Он дал мне белый подшлемник и шлем цвета слоновой кости, коротко сказал:

— Надень!

Потом показал на лестницу, прислоненную к борту его «Сушки» и, поскольку, рядом заревел двигатель другого самолета, и стало бесполезно что-либо говорить, махнул рукой, чтобы я поднимался.

Медленно, чувствую в душе некоторую боязнь, потому что мне впервые предстоял полет на реактивном самолёте, я поднялся по узкой железной лестнице и затем, стараясь ничего не задеть — всех многочисленных кнопок и рычажков, расположенных в кабине, аккуратно опустился в заднее кресло спарки.

Ещё с училища я помнил, что с креслом следовало обращаться осторожно, особенно с подлокотниками. Стоило их в полёте во время экстренной эвакуации крепко сжать, то руки и ноги принудительно притягивались к креслу, срабатывал пиропатрон и, кресло вместе с пилотом катапультировалось из кабины. Если сжать подлокотники на земле, то кресло может выстрелить прямо на стоянке.

Мне рассказывали, как четыре года назад в полку произошла авиакатастрофа, и самолёт упал на землю. Из кресла надо было вытащить погибшего лётчика. Один из солдат автороты — молдаванин, вызвался помочь техникам самолета. Он с усилием принялся вытаскивать мертвое тело и случайно задел подлокотники. Кресло, в котором техники забыли вставить предохранительную чеку, резко рвануло вверх по направляющим железным полозьям и солдату оторвало голову.

Заметив мой сосредоточенный вид, Волчатников забравшийся следом, но еще не севший, а оставшись стоять на лестнице, сказал громким, перекрывающим шум, голосом: