Олег Красин - кукла в волнах

— Ты мне не писал, не звонил, — сказала она негромко, не обвиняя, не предъявляя претензий, а просто констатируя сложившуюся ситуацию.

— Извини, дела…рутина заела. Сейчас одно за другим идут собрания, — ответил я ей как-то сухо, словно отчитываясь перед начальством.

— Я знаю, ты меня не любишь, — продолжила говорить Илона, не слушая меня и глядя в сторону, — но…я тебя люблю, ничего не могу с собой поделать! Я хочу быть с тобой вместе, рядом!

Её глаза наполнились слезами, и я чувствовал, что она из последних усилий их сдерживает.

— Извини меня! — я тоже присел на диван напротив неё, чтобы не торопясь, спокойно обсудить наши отношения.

Мне страшно не хотелось причинять ей боль, но обнадеживать я тоже не мог. Теперь-то я хорошо понимал, что не люблю её, потому что совершенно отчетливо ощущал абсолютную пустоту. Душа, словно выжженная пустыня, была голой и безжизненной. Я не чувствовал Илону, как не чувствуют омертвевшие ткани болевого воздействия.

— Витя, я хочу быть с тобою рядом! — вновь произнесла Илона, прерывистым голосом.

Я молчал, моё сердце не отвечало на её сигналы. Поднявшись, я подошел к ней и прижал её голову к своей груди, не зная, что делать.

Слезы медленно сползали по щекам девушки.

Мы с ней расстались, но щемящее чувство грусти не покидало меня. Конечно, жалко, что мы иногда любим тех, кто нас не любит, и мучаемся от этого. Но гораздо хуже, если мы сами не очень-то готовы любить, ведь любовь — это жизнь. Не зря все религии мира считали, что любовь делает бессмертной человеческую душу. Что ж, мне жалко было тех, кто не любил. Мне было жалко в какой-то мере и себя, но измениться я не мог.

В один из дней, до приезда комиссии с итоговой проверкой, я направился на пилораму, чтобы проверить, по просьбе Косых, работу нашего вечно пьяного столяра Толика. Дорога на пилораму проходила мимо склада КЭС.

Еще издали я увидел впереди себя высокую фигуру техника Тараса, который шел не торопясь, по-хозяйски срывая созревшие абрикосы с деревьев. «Сейчас ему влетит!» — подумал я без особого интереса, потому что уже несколько раз видел, как Алла, особо не выбирая выражений, ругалась и гнала разный военный люд с вверенной ей территории.

Однако Тарас, все так же неспешно подошел к двери склада, доел абрикосы, сплюнув косточки себе под ноги, и скрылся внутри. Вел он себя как человек уже неоднократно бывший в этом месте, по крайней мере, как старый знакомый Никитенко.

«Значит, бахвальство Тараса было не пустой болтовнёй, а имело под собой почву. Жена прапорщика принимает мужчин, пока её муж сидит в казарме с солдатами», — сделал я для себя вывод, может быть слишком обобщенный и поспешный, но однозначный.

Почти поравнявшись со складом, я услышал, как на его двери щелкнула задвижка. «А казалась такой гордой, неприступной!» — почему-то со злостью подумал я, словно мне было небезразлична репутация жены прапорщика. Я абсолютно не переживал в отношении Тамары Косых. А тут…

Это было странно, как будто лично меня поведение Аллы чем-то задевало. Вероятно, ей хотелось самоутвердиться за счет других, совсем не принимая в расчет, что другие могут захотеть того же, только в отношении её. В этом было коренное отличие от поведения Тамары. Тамара никого не унижала, никого не подчиняла своей воле, она добивалась того, чего ей было нужно другими способами.

«Но, — подумал я, — когда так ведешь себя — надо быть осторожной и осмотрительной, чтобы не подставиться. А Алла, получив маленькую власть, стала слишком самоуверенной, считающей, что обладает неким табу, индульгенцией на неприкасаемость».

Можно было тут же повернуться и сходить за её мужем — устроить семейную сцену с криками, воплями, мородобоем. Немного поторжествовать, удовлетворившись мелкой местью, и провести оставшийся день с чувством выполненного долга.

Но, я и месть? Слишком мелко, слишком грязно, абсолютно не в моём стиле.

Немного поколебавшись, я всё-таки пошел к пилораме. Войдя в здание, представлявшее собой длинное помещение с установленными там большими механизмами для подачи и распилки бревен, как и ожидал, сразу увидел привалившегося к бревнам, мирно дремавшего пьяного столяра. На полу, под его правым сапогом валялась пустая бутылка из-под самогонки. В воздухе витал густой запах сивухи, перемешанный с запахом свежих опилок и коры. Толя находился в том блаженном состоянии опьянения, которое предшествует полному отключению сознания. В этом пограничном состоянии можно слушать, что тебе говорят, делать жесты, улыбаться в ответ, даже немного понять чего от тебя хотят. Но… говорить весьма затруднительно.

Я потряс столяра за плечо:

— Толя, ты сделал пирамиды? Где пирамиды, командир роты спрашивает?

У меня закрались сомнения, что Толик услышал мой вопрос. Но на самом деле мои слова дошли до его сознания и он, не открывая глаз, поднял свою правую беспалую руку, на которой два года назад также по пьянке отрезал пальцы, и ткнул в дальний угол. Там, действительно, ровным рядом вдоль стенки стояло с десяток пирамидок, выкрашенных ярко-красной светящейся в темноте краской.

Сделав это тяжелое для него усилие, Толик тут же откинулся на бревна и глубоко заснул. Наверное, этот жест отнял последние силы у его натруженного тела. Я вдруг представил Толика в виде бойца, почему-то в буденовке, который долго пробирался по вражеской территории с донесением. Наконец, пробравшись к своим, он сообщил военную тайну и упал, полностью обессилев. Глядя на смелого бойца, какой-нибудь комиссар сказал бы с пафосом: «Вот они, наши герои-богатыри!»

Толик в это время срыгнул, невольно нарушив представленную мной героическую картину.

— Ну, ты мужик, Анатолий, — произнес я в пустоту, — силен, бродяга!

Пройдя в дальний угол, я занялся внимательным осмотром изготовленных пирамидок, чтобы проверить, не упустил ли чего-нибудь наш столяр. Но нет, вроде все было нормально. Почти дойдя до последней, я собирался уже вернуться, чтобы доложить командиру роты, как вдруг на последнем Толином изделии увидел нечто приведшее меня в ужас. На пламенеющем красном фоне Толя белой краской вывел лозунг: «Ленин жил. Ленин жив. Ленин будет жить!»

Не знаю, что привиделось по пьянке нашему столяру. Может он представил, что оформляет наглядную агитацию на здание штаба батальона, может что-то еще героически-революционное, но на аэродромной пирамиде это смотрелось нелепо.

Пришлось открыть бидон с краской, поднять почти засохшую кисть, валявшуюся неподалеку на досках и старательно закрашивать Толино художество. Однако белая надпись предательски проступала сквозь наносимый красный слой. Тогда я решился на крайние меры. Взял бутылку с пахучим скипидаром и, намочив тряпку, начал с усилием тереть по фанере, всё смывать и отчаянно материться про себя. Только после этого мои труды увенчались успехом. Можно было доложить командиру роты, что пирамиды готовы и их надо вывозить на аэродром.