Георгий Пряхин - ДОПРОС. Пьеса для чтения

— Умираем-то мы, мужики, всё равно в полном одиночестве. Как там у вас:

Прокурор неплохо читает — во всяком случае для прокурора. Поэту нравятся его собственные стихи, даже в прокурорском исполнении. И даже слеза на глаза навёртывается. Но его занимает нечто другое.　

— Вы что, религиозны? — почти с ужасом, тихо спрашивает он.　

— Настолько, насколько религиозен может быть прокурор, даже родившийся на Украине, — насмешливо отвечает тот. — Люди, да и народы, так дорого платят за свои убеждения, которые потом сплошь и рядом оказываются ошибочными, что иногда подумаешь: а не лучше ли не иметь их совсем?　

— Жизнь богаче любых убеждений, — углубляясь в себя, замечает поэт. — Единственным непререкаемым убеждением может быть только человеческая доброта и сострадание. Но, боюсь, что это дело не столько наживное, сколько врождённое. Это как душевное благородство. Или есть, или нету. Вообще-то, добро и зло, видимо, в равной степени спят в каждом человеке. Всё дело в том, кого, что из них мы выкликаем в данный момент. Или что культивируем в данный момент — как в отдельном человеке, так и в обществе в целом.　

— Как знать. Может, вы и правы...　

Какое-то время они оба молчат. Потом молча выпивают. Поэт скребёт серебряной чайной ложечкой икры из хрустального вазончика.　

— Нет уж, дудки, — произносит задумчиво, намазывая икру на кроху белого хлеба. — Умирать я буду с Зинаидой, на её руках — это и будет единственным моим искуплением перед нею.　

Произнесено таким тоном, что прокурор на мгновение оторопевает. Смотрит на поэта, потом говорит — тоже изменившимся голосом:　

— Вам виднее. А я вот точно знаю больницу, в которой помру. Мавзолей, чёрт возьми, даже мрамор на облицовке тот же самый, а не больница. А вот вечности всё равно не гарантирует, — усмехается.　

И вновь наливает:　

— Поехали?　

— Поехали.　

— А вообще, дорогой, позвольте спросить: какого чёрта вы с нею связались?　

— С кем?　

— Ну, с этой... Музой вашей...　

— A-а... И вы туда же?　

— Ну да. Нашли бы барышню попроще, помоложе. Без прошлого. Да и без будущего, — загадочно улыбается прокурор. — Без компрометирующих связей. А то еще наплачетесь с ней, да и она наплачется, — опять со странной, авгуровой улыбкой.　

— Видите ли, дорогой. Бывает Муза, а бывает Судьба. И они очень редко соединяются в одном лице. А тут — соединилось. Скрестилось. С Музой ещё можно и связаться, и развязаться. А с Судьбой — не связываются. И уж тем более — не развязываются. И это касается всех. Всех. Без исключения, — в упор, хоть и уже нетрезво, смотрит на прокурора. — Вот вам сколько лет было в Нюрнберге?　

— Ну, тридцать восемь, — не сразу отвечает прокурор.　

— А ей?　

— Кому это ей?　

— Не придуряйтесь. Стенографистке вашей.　

— Ну, сорок пять. — Мнётся под взглядом поэта прокурор.　

— И чего же это вы до сих пор с нею не развязываетесь?　

Прокурор сопит.　

— Поехали! — предлагает поэт и наливает ещё по одной.　

— Поехали!　

Оба ловят себя на том, что одинаково занюхивают коньяк лимоном. И оба строят друг другу мальчишеские гримасы.　

— А вообще, товарищ прокурор, вы столько советов понадавали мне за сегодняшний день, — неожиданно трезвеет поэт, — что пора бы и честь знать. Вы хоть и генеральный, но я, беспартийный большевик, всё-таки старше вас.　

— Ну-ну. Не дуйтесь, — вальяжно кладёт свою прокурорскую лапищу на нервную, продолговатую поэтову ладонь. И миролюбиво предлагает:　

— Поехали? Приятно всё-таки выпить в компании с Нобелевским лауреатом...

— Бывшим...　

— Лауреаты бывшими не бывают! — назидательно задирает палец прокурор.　

— Будем надеяться. Поехали, — обречённо соглашается поэт.

Всё та же комната Кузьмича.　

Всё тот же грохот в дверь.　

Всё то же напряжение на лицах.　

Кузьмич нерешительно встаёт, но до двери дойти не успевает. Она распахивается, и в её проеме, как курица в скворешниковом летке, появляется дебёлая Евдокия.　

Зинаида прижимает руки к груди.　

Евдокия грузно проходит в комнатку, но сесть ей негде, и она, едва помещаясь здесь, грозно, как рок, возвышается надо всеми.　

Она запыхалась.　

Кузьмич ласково наливает ей в свою собственную рюмку.　

Евдокия выпивает и вкусно занюхивает рукавом.　

— Ну, и слава Богу, — откидывается на стуле Зинаида, а Ольга, напротив, напрягается ещё больше.　

— Живой... Звонили...　

— Кто звонил? — резко спрашивает Ольга.　

— Сами звонили, — обиженно отвечает домработница.　

— И что? — спрашивает Зинаида.　

Кузьмич хранит молчание и спокойствие.　

— И всё, — просто отвечает Евдокия, отирая тыльной стороной большой, почти прокурорской ладони, пот со лба. — Еле добегла. Думала, выпрыгнет, — показывает куда-то в сторону громадной, колышущейся левой груди.　

Такая грудь действительно любые постромки порвет. Зинаида плачет, закрыв лицо руками.　

— Так откуда звонил-то? — не унимается Ольга.　

— А кто ж его знаить.　

— И что сказал?　

— Со мною усё у порядку... Скоро буду.　

Дипломатичная Евдокия опускает концовку: где же скоро буду?　

Ольга тоже закрывает лицо ладонями и низко склоняется над столом. Их головы, русая пышная и тёмная крашеная, стриженная, такие разные, почти соприкасаются.　

Женщины, похоже, плачут на пару: каждая о своём.

Постояв какое-то время, уставясь на них, Евдокия вдруг тоже заливается горючими слезами.　

— Тю дурры! — растерянно замечает Кузьмич. — Радоваться надо, а они ревут белугами.　

И под шумок начисляет себе рюмаху.　

Первой опоминается Зинаида — Дуняшкин бас приводит её в себя.　

— Действительно, чего это мы его отпеваем?　

— Да если три русские бабы соберутся вместе, они всегда найдут общий повод поплакать, — смеётся сквозь слёзы Ольга.　

— Да уж, русские — глаза узкие, — роняет, как бы про себя, Кузьмич, выливает себе остатки коньяка, хлопает его, а порожнюю бутылку с большими предосторожностями опускает под стол да ещё и ногою запихивает поглубже.　

Последней, как самая большая паровозная труба, всхлипывая, успокаивается Евдокия.　

За окнами в кромешной темноте возникает свет фар и слышится пронзительный скрежет тормозов.