Александр Русов - Самолеты на земле — самолеты в небе (Повести и рассказы)

Так в общих чертах представляет себе каминчанин-энтузиаст осуществление великого, дерзновенного плана, при том, конечно, условии, что сам он не является ни биологом, ни конструктором, ни химиком.

— Давайте попробуем, товарищи, — говорит он. — Попытка, как говорится, не пытка, а в случае удачи Государственная премия нам обеспечена.

Так думает и говорит каминчанин как бы в шутку, но на самом деле вполне серьезно.

А теперь послушаем, что скажут химики, биологи, конструкторы.

Если бы автором такой идеи был обыкновенный каминчанин-ортодокс, службист, работающий по форме номер пять, коловертцы вряд ли стали бы с ним церемониться. Но поскольку в данном случае это человек прогрессивный и сочувствующий коловертцам, они думают одно, а говорят другое.

«Во-первых, — думает химик, — такого полимера нет, и вряд ли когда-нибудь удастся его получить. Во-вторых, для того чтобы разработать полимер нового типа, нужно работать лет шесть, по крайней мере, и не с тем количеством сотрудников, которое у меня есть. В-третьих, чтобы разработать подобный полимер, нужно заниматься им и ничем другим, и еще неизвестно, получится ли что из этого. Между прочим такие вещи не делаются».

— Нужно подумать, — тем не менее говорит химик, втайне надеясь, что биолог скажет более определенно ибо разве сможет он вывести столь замечательно разумных микробов?

«Боже праведный, — думает тем временем биолог Балавадзе, — только этого не хватало. У нас, можно сказать, тема, имеющая мировое значение, — на нее-то нет времени, а мне предлагают заниматься заведомой чепухой». Но, поскольку биолог хорошо знает прогрессивные взгляды председателя собрания и уважает их, он не говорит «чепуха». Вместо этого он говорит:

— Это очень сложная проблема.

Прогрессивному каминчанину следовало бы пригласить на это собрание не Балавадзе, а какого-нибудь другого биолога, ибо люди с таким творческим темпераментом, как у Балавадзе, поглощены собственными идеями, которые едва успевают осуществлять. Но в том-то и сложность, что прогрессивному каминчанину нужен именно такой человек, о котором, недоуменно пожимая плечами, говорит весь институт, не понимая, чего он все-таки хочет от жизни. Денег? Его ведь хотели повысить в должности. Власти? Тоже предлагали. Но он отказался от того и от другого, ибо предлагаемое якобы не совпадало с тем, что ему требовалось для осуществления его сумасшедших идей. («Может быть, не таких уж и сумасшедших?» — со страхом думает порой обыватель от науки, сплошь и рядом во всеуслышание называвший их сумасшедшими.) Словом, прогрессивному каминчанину по причине особой ценности его идеи нужен настоящий коловертец, каковым является биолог Балавадзе.

Ну а что говорит конструктор? Что может сказать конструктор после того, как коловертцы сказали: «Нужно подумать»?

— Сделаем, — говорит трудолюбивый и исполнительный конструктор.

— Значит, договорились! — радостно заключает собрание председатель.

Спросим себя: хороша ли мечта прогрессивного каминчанина об автоматизации процесса изготовления блоков? Очень хороша. Можно даже сказать: мечта первый сорт. Мечта, выдающая в нем каминчанина-мечтателя с головы до ног. Подобная мечта никогда бы не могла овладеть коловертцем. В этом смысле последний мыслит более конкретно и трезво, чем каминчанин. А в те области, где он не умеет мыслить конкретно, коловертец не пускает свою мечту.

Каминчанину может иногда показаться, что наука всесильна, что нет для нее вещей невозможных — стоит только захотеть. В данном случае каминчанин понадеялся на науку больше, чем на нее можно было надеяться. А вот на что рассчитывали коловертцы, когда обещали собранию заговорщиков подумать? Пожалуй, прежде всего на то, что времени, пока они будут думать, окажется достаточно для того, чтобы каминчанин остыл и понемногу начал бы забывать свою мечту, поскольку она поселилась не в сердце, а в голове каминчанина, то есть там, где мечта не может жить долго.

Теперь спросим себя: зачем понадобилось каминчанину генерировать идею об автоматизации производства блоков? Могли быть различные причины. Бывают такие добрые минуты, когда человек хочет осчастливить человечество. Возможно, автор идеи надеялся сделать доброе дело для своего института и для друзей своих коловертцев: объединить их с каминчанами под одним, так сказать, неофициальным знаменем. Другой причиной могло послужить желание каминчанина показать коловертцам, на что способны настоящие каминчане. Ибо, что касается генерации научных идей, то этим по традиции занимаются коловертцы. И вот смелая идея каминчанского происхождения должна принять под свое покровительство коловертцев и даровать им творческую свободу. Другими словами, большую помощь в генерации идеи об автоматизации производства блоков вольно или невольно оказала гордыня прогрессивного каминчанина.

Что же дальше? Если однажды возникшая мысль не забудется в течение ближайших двух-трех недель, то она приведет к новым совещаниям, впрочем, все более редким, на которых будет присутствовать все меньшее число участников. Так затухает случайная волна, спасти которую уже ничто не в силах.

Как будет реагировать на гибель своей идеи прогрессивный каминчанин? Озлобится ли он на коловертцев или придет к мысли о метафизичности жизни, расшевелить которую не могут даже такие люди, как биолог Балавадзе? В любом случае можно утверждать, что опыт генерирования «смелых» идей послужит хорошим уроком для того, может быть, уже не слишком далекого времени, когда прогрессивный каминчанин превратится в работника, с первого взгляда умеющего отличать вздорную идею от идеи, во всех отношениях правильной.

И последний вопрос: нужны ли такие идеи? Должен ли каминчанин и впредь заниматься их генерированием?

— Такие идеи нужны и очень полезны, — отвечают коловертцы, — поскольку каминчанин, их генерирующий, является прогрессивным каминчанином, то есть таким, который уважает коловертцев и сочувствует им.

Мы в одной из рабочих комнат института и, пользуясь привилегией рассказчика, его неизменной шапкой-невидимкой, присутствуем при разговоре двух знакомых — Пикова и Балавадзе. Вот что видится из тишайшего нашего тайного уголка: сгорбленные над столом фигуры. Лишь теперь, в тишине, вне коридорной институтской суеты, можно как следует рассмотреть их, и они вовсе не кажутся молодыми, тем более юными. Пикову, пожалуй, лет тридцать пять, Балавадзе — под сорок.

— Не мы первые, — говорит Пиков, — не мы последние.

Балавадзе молчит.

— Много от тебя убудет, если включишь его?

— Ты мне нравишься! — восклицает Балавадзе, вскидывает руку и вновь становится похож на задиристого мальчишку.